Читать онлайн книгу "Девочки из первого «Г»"
Девочки из первого "Г"
Ирина Геннадьевна Азина
Эта история о детстве. Но она не для детей. А лишь для тех, кто немножечко помнит себя "недостаточно взрослым". Или хочет вспомнить. Если среди будничных забот вас тревожат нежданные мысли и сны зовут вернуться в те года, где навсегда осталось что-то недоступное теперь, забытое, далёкое, манящее… где улыбалось солнце по утрам и пели на рассвете тополя – добро пожаловать! Здесь всё, как было раньше – верные друзья и добрые соседи, запах новых тетрадок и старый сарайчик – пристанище детских забав. Но тут же, внутри беззаботного лета, таятся причины всех наших дальнейших проблем – личный кризис, потеря себя и семейные ссоры… Что с этим делать? Вернуться! Увидеть, какими мы были, к чему устремлялась душа, не закрытая в тесные рамки… Тогда обернутся ушедшие, чтоб попрощаться с живыми, вскроются давние раны, утихнут былые обиды, и мы сможем вспомнить – откуда мы, кто мы, зачем мы пришли в этот мир.
Ирина Азина
Девочки из первого "Г"
Просто любить
…В час, когда с этой землёй распрощаемся,
Прежде, чем сгинуть в далёкие дали,
Знаю я точно – мы все возвращаемся
В те же дворы, где когда-то играли,
И, тополя огибая высокие,
Мы словно птицы кричим! А под нами -
Неба бескрайнего своды далёкие,
Мир, где умели дружить с облаками…
Ирина Азина. «Облака»
В свой самый первый, школьный, праздничный сентябрь я внезапно стала…птицей. Пусть ненадолго, лишь на несколько минут, но стала! Долгие ранние годы это было моею заветной мечтой – побежать наяву вровень с ветром, как бегут самолёты по взлётной своей полосе, а потом ощутить, что земля отпускает тебя… Часто, ох часто нам снятся полёты, пока мы растём! Вырастая, взлететь смогут лишь единицы.
Тихая, послушная в младенчестве, годам к шести я выросла в девчонку не из робкого десятка. Реальный мир подвинулся поближе, и странные, по меркам взрослых, порывы и фантазии мои померкли и свернулись до поры до времени в каком-то уголке, периодически, конечно, всё же выползая. Но я уже умела с ними справиться, и больше не рыдала, если поутру, проснувшись, обнаруживала вдруг саму себя всё там же – в старом домике, на улице, заросшей тополями.
Привыкнув доверять себе, я жутко испугалась, увидев не во сне, а наяву, заполненный людской толпою школьный двор с огромной высоты – квадратиком, кишащем муравьями и цветными брызгами дождя. Закрыв глаза, привычно отдалась полёту, приготовившись упасть, чтобы проснуться. Тикали минуты…и никак не падалось. И страх летел со мною вместе, и не разжимал своих когтистых, жёстких лап. Тогда я не на шутку разозлилась, приказала одному из своих глаз: «Немедленно откройся!» Он послушался, но лишь наполовину, и сквозь щёлку стало видно приближающийся праздник – люди привели своих детей учиться. Правда, праздником назвать такое сборище неверно – многие из маленьких боялись; взрослые тревожились, переживали, думали о том, чтоб поскорей всё кончилось, опаздывали, злились… Радужные брызги, с небольшой – теперь уж, высоты, раскрылись множеством букетов и бантов – огромных, пышных, белых праздничных бантов, плывущих в человеческой толпе навстречу увядающим цветам и расцветающим надеждам…
Моей надеждой было – завести друзей. Нормальных, настоящих и живых друзей, и чтобы с ними можно было говорить на равных. До сей поры в друзьях моих водились только белый плюшевый медведь; большое, вредное, ужасно старое, больное зеркало, с которым я вела пространные беседы обо всём; и рыжий Кузя-кот, защитник от ночных кошмаров и от крыс. Была ещё и Элечка-соседушка, бедовая головушка, помладше годом и побольше ростом, но в друзья она мне не годилась: не могла рычать, не выходила дальше своего двора, и вечно хлопала глазами, слушая мои рассказы о чудовищах, русалках и драконах; понимая в них не больше, чем сама я в ежедневной сводке телевизионных новостей.
– Ника! Снова в облаках витаешь?! Ну, иди скорей – зовут читать стихи!
Ещё до массового чтения со школьного крыльца я рассмотрела сверху двух девчонок – хорошенькая светлая головка под бантом, испуганные синие глазищи – это Софа. И – острый носик, любопытный взгляд, ни капли страха – имени не знаю, выясним попозже. Разделив потоки в бурном море молодых учеников, опытные капитаны развели свои команды по соседним кораблям, и школьная флотилия враз начала учебные манёвры перед первым своим плаваньем… Отпущенная в перемену, улучив минутку, я решительно сказала первой девочке:
– Я видела тебя сегодня, ты боялась. А я ни капли не боюсь! (бессовестная ложь). Поэтому давай с тобой дружить!
– Давай… – отозвалась новоиспечённая подруга, словно эхо, и хотела было что-то досказать, да я уж утекла, как ртуть из треснувшего градусника, на другую парту:
– Как тебя зовут? Меня вот – Ника! У меня есть маленький щенок, и скоро будет попугай, и я могу одна гулять почти что до оврага!
– А меня Оксана, – ответила, ничуть не изменив спокойствию, с которым шевырялась в своём новеньком портфеле, одновременно со мною говоря, девчонка номер два. Вот так и состоялось наше историческое первое знакомство.
– И запомните, мои хорошие! – заботливо твердила нам учительница наша в самый первый школьный день, – Запомните как следует! Теперь вы – первоклассники, мои ученики! Вы – мальчики и девочки из первого «Г»! Это наш класс!
По большей части, все мы обитали на одних и тех же улицах – бегущих параллельно вдоль оврага, с ровными рядами маленьких домов, фасадами глядящих друг на друга сквозь древесные стволы и зелень палисадников; весной звенящих птичьим гомоном и смехом детворы, зимою тонущих в сугробах, вровень с верхними оконными венцами; освещённых тусклым и тревожным светом жёлтых электрических огней на каменных столбах, что составляют вместе с провисающими проводами призрачную в сумерках, манящую фонарную дорогу…
Заполучив сразу двоих школьных подруг, я приоткрыла для себя огромный новый мир, мне прежде недоступный – изнанку чьей-то посторонней жизни. Безжалостно забросив бедненькую Эльку, я то и дело убегала к новым увлекательным знакомцам, и:
– Входи, входи, кызым! Не бойся, я Абика…угощу вас хворостом…садись, садись тут, рядом с Суфиёй…ты не татарочка, кызым?
– Рахмет, бабуля! Нет, я русская, это наши ближние соседи научили… знаю пару слов, и хворост ела, и люблю ужасно ваши треугольники!
– Ай, Аллах! – смеётся Софина Абика, – Ну, тогда я тебя замуж за татарина отдам! Татарам можно жениться на русских, кызым, а вот татарочке замуж за русского никак нельзя! Нет, кызым, нельзя… Вдруг только Суфия соберется замуж за русского выйти, так я сама ей ноги выдерну, если доживу, даст Аллах!
Услышав в первый раз такое наставленье, я ужасно изумилась. А потом привыкла, и подобные беседы неуклонно укрепляли нашу дружбу с бабушкой Софии:
– Есть татары на земле, кызым – обычные татары, просто тьма! А есть мишары – чистая и древняя, не смешанная кровь! Они все светлые, и волосы как золото, а кожа как фарфор, с глазами словно небо или летняя трава… Смотри, не вздумай только выйти замуж за простого, чёрного татарина, кызым! Ты поняла?!
– Конечно, поняла, Абика! – я смеюсь, а бабушка немного сердится беспечности моей, и достаёт из ящика комода фотографию. На старой карточке, узорчато изрезанной по краю, портрет неслыханной красавицы –эльфийская царица, не иначе! Разлёт бровей, ресницы словно бархат, ясные огромные глаза, и головной убор с монистами, похожий на корону…
– Кто это?! – я, едва дыша, глазами ем картинку, сохранившую такую красоту…
– Я, кызым… – вздыхая, отвечает мне Абика.
– Ты?! Ой, простите…то есть, вы? Да неужели…
– Да, уж вряд ли и узнаешь…
– Ну почему…– гляжу и на портрет, и на живой оригинал, – Глаза практически такие же! И даже лучше! А ведь это фото не цветное…
– Ай, мой кызым, ты льстишь своей Абике…
– Вовсе нет! – я протестующе машу рукой, – Так вот же на кого похожа наша Софа! Довольная Абика улыбается и гладит ласково меня по голове. Потом, как будто спохватившись, добавляет:
– Но смотри, кызым! За рыжего ни в коем случае не выходи! Такие люди как большой огонь – заманят, и сожгут дотла…Ты поняла меня, кызым?!
– Да, поняла, Абика! – говорю уже серьёзно.
– Ну, вот и хорошо! Пойдём, теперь пора обедать!
Так мы и жили в нашей Комаровке, обмениваясь крашеными яйцами и хворостом, и, убегая мимо православной церкви вслед за ручейком до каменной мечети на углу, ловили звонкие монеты на великий мусульманский праздник – все, любые дети, без разбора…
И, когда в начальной школе вышло так, что моя собственная жизнь разбилась на осколки, мне оставалось только это – думать, что вокруг всё может рухнуть в одночасье, а большое Софино семейство в веки вечные останется таким же: и Абика, и родители…прекрасные обеды, славный и гостеприимный дом, накрытый стол, покой и тишина «передних» комнат – незыблемо сейчас, и завтра, и всегда…
Оксанкин дом и всё её семейство были, разумеется, другими; но не менее прекрасными. Начнем с того неоспоримого достоинства, что улица Седьмая-Крайняя, как её мы просто называли, простиралась вдоль огромного оврага. Строго-настрого всем детям Комаровки запрещалось залезать в овраг; и все, конечно, лазали тайком. А после школы мы нередко возвращались под конвоем её бабушки – усердной, ненавязчивой и тихой, словно первоклассный сыщик. Оксана погоняла своей смирной, тихонькой бабулькой как хотела, и ей всё сходило с рук:
– Бабуль, иди вперёд, а мы тут поболтаем!
– Ну-ну, болтайте на здоровье, а я взади побреду… – покорно отзывается старушка, пропуская нас и семеня поодаль.
И, если мне случалось отобедать у подруги, это выглядело так:
– Покамест ешьте борщ, а после сделаю вам булки со сгущёнкой… – и бабушка с изяществом балетного танцора кружится в тесной кухоньке, намазывая маслом бутерброды, – Ах, вот ведь незадача! Кончилось растаяное маслице… Ну, счас из морозилки принесу!
– Вот это что?! – подруга тычет пальцем, указуя на мою тарелку, где красуются огромные ломти белейшей булки, сдавливая комья нерастаявшего масла, щедро сдобренного жёлто-кремовой, тягучею сгущёнкой, – Как же Ника будет это есть? Как, я спрашиваю?! У меня нормальная, а эта?!
– Эта просто нерастаяная… вот… – конфузится бабуля, и глядит, как виноватый спаниель.
– Унеси её сейчас же, мы не будем это есть! – Оксанку не остановить, и сцена «неприлично обижать гостей» течёт и развивается спонтанно. А мне ужасно жаль несъеденную булку! Провожая её взглядом, я, похоже, выгляжу так плохо, что бабулечка решается на крайние, заранее в сценарий не записанные меры:
– Тогда я торту вам нарежу! – и, увидев одобрение во внучкиных глазах, метнулась в длинный коридор, и мигом принесла откуда-то картонную коробку с красно-хохломским, по белому, узором.
– Ну, вот – другое дело! – торжествуя, радуется Окси. Из коробки извлекается ужасно дефицитный, весь облитый шоколадною глазурью, завитушкой изукрашенный искусно, многослойный вафельный брикет.
– Ничего себе! – не в силах удержаться, выражаю свой восторг.
– Классный, правда? – и вишнёвые хитрющие подругины глаза горят победой и триумфом.
– Режь! – повелевает она бабке.
– Ну-ну-ну, не трог… нарежу счас, нарежу… токма ножик наточу, чтоб вафля не ломалась…
На Оксану бедная бабулька даже и не смотрит, хлопоча и опасаясь новых криков недовольства от любимой «госпожи». С тех пор это сконфуженное «ну-ну-ну» Оксанкиной бабули слилось в моём сознании с тортом и булками, с простым уютом наших кухонь навсегда. И, к тому же, хоть у моей собственной бабули междометия такие выходили в основном скорее угрожающе – заставить меня съесть картошку, скажем, по-другому вряд ли б удалось; настолько мелкие различья не играли большой роли. Потому что совершенно непонятно как, но эта явная угроза была в одно и то же время нежной, ласковой, домашней, и служила символом такой простой, и нужной всем любви. Обычной, старенькой как мир, и сами наши бабушки, простой любви. В ней доброта, забота о своём потомстве – детях, внуках, правнуках – что бы они там не говорили, как бы яростно не спорили, как громко не кричали с высоты максимализма юности и веры в идеалы – а в ответ им – просто, незатейливо: «Ну-ну, не кипятись! Всё утрясётся, всё уляжется, пройдёт…А я тебя люблю, и буду любить вечно…что б ты там не говорила!» В этом есть и суть, и смысл безусловной и простой любви – фамильной, родовой, домашней. Философия такой любви имеет постулатами не аксиомы, не требует логических посылок. Её адепты не выпячивают собственное я, не учат на примере своих шишек и ошибок, не требуют в ответ любви к себе. Но совершенно точно – обладают неким тайным знанием, пришедшим к нам из глубины веков: и нам, и вам, и маленьким и взрослым – большим, значительным, и мелким, незаметным, а равно и всем прочим людям на земле, всем нужно одного – лишь знать наверняка, что кто-то их ужасно любит! И любит просто так, а не за что-то. Ведь, в сущности, это же так просто – любить!
Кое-что из жизни домовых
Вот дом как дом…не хуже и не лучше остальных… Да мало ли их было в те года – построенных кой-как и наспех, понаехавшими в город батраками, подуставшими батрачить в никуда… В городах была работа, в городах давали землю, чтоб отстроить то, что было уничтожено, разрушено войной… И мои прадеды, прабабки, знавшие не понаслышке, что такое голод, холод, страх – приехали в числе таких же, прочих – многочисленных в те годы, из деревни в город – за работой и за лучшей долей. Сварганили они довольно маленький домишко из дешёвого, простого материала – шлакоблока, потом к нему неоднократно что-то добавлялось, перестраивалось, снова прилеплялось…пока не вышло так, как было уж при мне: две разных половины под одною общей крышей. В моём далёком детстве половину занимали «молодые» – мама с папой, и в довесок я; а во второй жила бабуля Фая, бабушка моя по матери, а также её собственная мать – изношенная, старенькая Пра. Устройство старенького дома было хаотичное. Зато и вдоволь места – незнакомый с помещениями, пришлый человек ни в коем разе не нашёл бы игроков в гляделки или прятки! Чем мы с друзьями часто и охотно забавлялись, легко вручая роль «водящего» пришедшим в гости к нам «квартирным», «необстрелянным» ребятам.
– Эй, Ника! Эля! – чуть не плачет от досады одноклассница, спустя двадцать минут усердной безуспешной беготни, – Ну хватит! Вот куда вы подевались, а?! Давайте, вылезайте!
Мы же, едва сдерживая радостное хрюканье, скрываемся под задней сараюшкой, заперев ход из сеней на внутренний засов. Куда уж нас тут обнаружить! Изнеженным квартирным детям ни за что не проползти сквозь буйную колючую малину, закрывающую дверцу под навесом со двора. Впрочем, если б и нашли – так она уже сто лет закрыта на замок, ключ от которого потерян навсегда! Время от времени мы проползаем сквозь завалы к запертой навечно дверце, и в щёлочки бросаем громкие таинственные звуки:
– У-у-уу! Кха, кха…бррр!!
Тогда нас распрекрасно слышно в доме и в саду! Едва только обрадованный «вода» добегает до предполагаемого места этих жутких завываний, дверка вновь скрывает нас внутри…а мы стихаем, перешёптываясь в сумраке сарая. Всё это происходит летним днём, когда горячий солнечный десант легко сквозит промежду дырок низенькой пристройки. А в сумерки…уже никто из нас не станет проникать сюда без всяческой нужды. Да и какая нам нужда сидеть средь кучи хлама в темноте?! Тогда тут восседает домовой! Частенько к нему в гости забредает поболтать «ихеевский» бабайка. Фамилия ему досталась, разумеется, от дома, где он обитает, как родной:
– Значит, наш бабайка тоже Ихеев, как дедушка?
– Ну конечно, а как же иначе! А наш Кораблёв! Или Холмогоров… наверное, всё-таки Холмогоров, ведь это фамилия бабушки, и её родителей, которые построили дом…
– А сколько живут домовые, Ника?
– Долго, очень долго! Пока стоит тот дом, где они жили, родились.
– А если дом сгорит, или его сломают?
– Тогда бедняжка-домовой умрёт…если его не позовут хозяева в свой новый дом!
– Как интересно…и откуда ты всё это знаешь?
– Из книжек, разумеется!
– Из книжек… ах, как жаль, что я читать-то не умею… книжек, правда, у вас много!
– Да…ничего, я расскажу тебе…ты слушай…
И, в сотый раз соседка Элечка, открыв, как заводная кукла, рот, восторженно внимает моим россказням о жутких и весёлых домовых, о леших и бабайках. О говорящих псах, подмёнышах и феях…оборотнях, в полную луну меняющих свой образ с человечьего на волчий. И об огромных хищных совах с головами диких кошек, уносящих не заснувших вовремя детей из дома прочь – в свои таинственные дупла…если только взрослые не потрудятся запереть как следует окно… Откуда появляются сии замысловатые сюжеты? Толком я не знаю и сама. Читаю много, всё, что попадётся, это точно. По мне – любая абсолютно книга пригодится, каждая достойна, чтоб её хоть разик, но прочли. А дальше отфильтрованные знания роятся в моей странной голове, живут своей особенною жизнью, и стучат, и просятся наружу… Начиная свой очередной рассказ, я совершенно не могу представить – что будет в конце, и далеко ли занесёт меня кривая собственных безудержных фантазий… И, даже в школе, в перемены, на свет божий извлекалась общая заветная тетрадь, и в ней писалось всё, что в голову взбредёт: пасквиль на одноклассников, смешные наставленья, моментальные рисунки, разные заметки «просто так». Оксана с Соней очень часто подбавляли мне сюжетов; и, пока мальчишки бодро разносили в хлам свою вторую обувь, выпуская пар в длиннющих школьных коридорах, а девчонки щебетали обо всякой побрякушечно-прекрасной ерунде, мы втроём сидели рядом, углубившись в заповедные листки:
– Ника, это новое?
– Ага, про нас! Хотите, прочитаю?
– Ну конечно, разумеется, хотим!
– Слушайте тогда…
Вот начало, как всегда звучало: А и Б сидели на трубе.
Пусть А упало, Б пропало… что осталось на трубе?
Там остался только «В»! Это правильный ответ!
«Г» – герои, «Г» – гусары, на трубе им места нет!
И, к тому же, лучшей частью мы являемся из «Г»:
Три девчонки возле печки, при углях и кочерге…
Исключение из правил – нет единственного числа,
Только множественное, мы – навсегда втроём!
Вовсе и не на трубе! Верхом на старой кочерге -
Девочки из Первого «Г»…
Пауза… Повисло напряжённое молчание.
– Это как то…непонятно…
– Почему же нет единственного числа?
– Но интересно, правда! – добрая Софа, как всегда, разряжает обстановку.
– Вот смотрите… А и Б, ну и В тоже – это все классы, кроме нас, Гэшек. Они все, как в известной считалочке, сидят на трубе, то есть обычные. А мы, Гэхи – лучшие! Но мы с вами, все втроём – лучшие из лучших, понимаете? А про множественное число – это сравнение такое, ведь мы вместе навсегда, ведь правда же? Плюс к «Гэ» не подобрать другой нормальной рифмы, кроме кочерги, чтобы смысл нужный был…
– А, теперь понятно! Молодец, Ника!
Разумеется, такое увлеченье не могло не вызвать пристального взгляда нашей РимИванны и острейшей любопытной жажды однокашников, особо разудалых пацанов:
– А это что у вас такое? Дай позырить!
– Ага, счас! Давай иди, куда идёшь!
– Ну, держись! – и вихрем налетев, давай тащить из рук мою чудесную тетрадку.
– Ах ты…вонючий гад! Отдай немедленно!
– И даже не подумаю! Попробуй, отними!
– Смотри – сейчас тебя я так отколошматю! Будешь помнить навсегда, как отбирать чужие вещи!
– Кто?! Ты?! Ой, вот умора! Насмешила, я уже почти боюсь!
Развитие событий происходит и стремительно, и бурно. С коротким воплем я кидаюсь на врага – в одной руке линейка, а вторая в волосы вцепилась на загривке мёртвой хваткой. Неприятель под контролем – взад не вывернуться, руки не согнуть, чтобы схватить меня в тылу…
– Давай, девчонки! Отберите же тетрадь, быстрее!
– Ой, Ника… – в ужасе пищит София, а Оксана, улучив момент, когда мальчишка, взвыв от боли, выпускает уворованную вещь из своих лап, хватает и суёт её в портфель.
– Да Господи! Вы что тут вытворяете, засранцы?! – и РимИванна, открывая дверь, не может лучше выражений подобрать, увидев в своём мирном классе дикую картину: вопя и корчась, распростёрся на полу поверженный Илюша Долгоносов, тщетно колотя руками и ногами; а на нём верхом, надёжно придавив всей массой, восседает Ника Кораблёва – словно кошка, закогтившая добычу; и линейкой лупит что есть силы по затылку. Опустим здесь дальнейшие разборки, ввиду обыкновенности и содержания скучнейших наставлений. Но результат был полностью достигнут – с того дня никто – никто вообще, не смел приблизиться к моим вещам без спросу. А РимИванна, подостыв от шока, потребовала яблоко раздора, чтобы рассмотреть в подробностях, чем мы там развлекаемся, и вынести вердикт. После уроков все пошли в спортзал – маршировать и петь, а мне велели в классе ждать, пока учитель разглядит как следует тетрадку. И я сидела, углубившись в чтение библиотечной книги, в то время как учительница углубилась в изучение моей. Сначала было тихо, лишь страницами шуршали в унисон; а через несколько минут, когда я и забыла думать о своём проступке, увлечённая рассказами Бианки, дыханье тишины вдруг разорвал задушенный смешок…потом ещё один… Я подняла глаза и встретилась со взглядом классной —добрым и смешливо-удивлённым, вовсе даже не сердитым.
– Поди сюда, малыш! Вот эти все стихи – твои?!
– Мои…вам нравится?
– Да, нравится, и очень! У тебя талант! И ты должна его направить в правильное русло, понимаешь?
– Ну…наверно…
– Значит, так! Будешь писать для нашей стенгазеты, обличая недостатки и рассказывая о хорошем…о товарищах своих, о поведении, о праздниках…Начнёшь с себя! Возьми и напиши нам до субботы…предположим так: «Как нужно отношенья выяснять без помощи насилия и драк».
– Хорошо…попробую…
– А тетрадочку ты эту береги, но в школу лучше не носи! Пиши в ней дома…мы договорились?
– Да, договорились.
– Ну, иди, иди. Тебя там уж бабуля заждалась…
Тут следует отметить, что на дислокацию тетрадки этот разговор подействовал довольно мало; и она, неслушная, всё время копошилась в рюкзаке, напоминая о себе прекрасным запахом обложки, отвлекая от уроков, заставляя меня думать – чтоб ещё такого наклепать…
В те годы нам казалось, что уроки – наше тягостное бремя, и мы не знали бытовых проблем как следует, хоть каждый день и сталкивались с ними: нет водопровода, отопление печное, руки и посуду мыть приходиться в тазу, и возить воду из колонки. Такая роскошь, как домашний туалет, вообще считалась за пределами возможного для нас, живущих в Комаровке «домовых». «По полной» доставалось нашим взрослым, мы же были лишь беспечными детьми… Постоянный и тотальный дефицит всего на свете и длиннющие очередищи – можно только удивляться, как родители хоть что-то успевали?! Жизнь в отдельных, «комфортабельных» квартирах много лет была предметом нашей с девочками зависти и постоянных разговоров. Диалог на эту тему начинался так:
– Вот хорошо ж в квартире жить… (тяжелый долгий вздох). Топить не надо, воду не возить, и ванная под боком…
– Ага, а Ленке-то везёт! (одна из наших одноклассниц, наделенная указанными благами).
– Ты представляешь, Соф, она даже на улицу не знает, как сходить! Она боится прямо в туалет идти к нам, только что сама сказала мне.
– Подумаешь, принцесса! Ну и пусть боится, нам-то что??
– А знаешь, Соф, я ей сказала, что у нас в подвале домовой…
– И что она?
– Она сказала, что не очень-то боится домовых, и их на свете не бывает… Тоже мне, всезнайка!
– Это точно! Да и в чем они вообще-то разбираются, квартирные…
Тут мы соображаем, что сочетанье слов «квартирные и домовые» вдруг составляет славненькую шутку: мы, обитающие в доме без удобств – такие же по сути «домовые», как и косматые чудные существа, живущие поблизости от нас…а избалованные слабенькие личности, живущие в больших благоустроенных домах на всём готовом, именно «квартирные»! И я, и Софка начинаем хохотать, как сумасшедшие – нас не остановить, мы валимся на снег и прямо-таки бьёмся в истерическом припадке, умирая со смеху и всхлипывая хором. За этим застает нас моя бабушка – обладатель далеко не столь покладистого нрава, как…ну, скажем, у Оксанкиной старушки. Мы с Софочкой насильно извлекаемся из снега, выслушав ворчанье бабушки по поводу «мокряти» и соплей, а также и угрозы рассказать про всё Абике (дело было во дворе у нас, а между тем предполагалось, что мы всё это время чинно занимаемся уроком). Немедля водворяемся на кухню, мокрое всё стаскивают с нас, и отправляют на просушку возле печки. Засим, пред нами возникают две тарелки – с одинаковой тушёной в молоке картошкой, и кружочком розовой варёной колбасы. И вот мы – нагулявшиеся, мокрые, румяные, и безо всяческих соплей – сидим напротив низкого окна и уплетаем поданное блюдо. Но, правда, при проверке выясняется, что в Софкиной тарелке съедена картошка и не тронута нисколько колбаса, а вот в моей – совсем наоборот! Бабушка моя решает эту сложную проблему быстрым и блестящим совершенно, с точки зрения детей, педагогическим приёмом. Строгим тоном полководца, не видавшего ни разу поражений, она велит нам… поменяться нашими тарелками! Этот гениальный «ход конём» вдруг вызывает у нас новый приступ смеха, теперь переходящего в какое-то придушенное бульканье; но, справившись с собой под пристальным бабулечкиным взглядом, мы общими усилиями справляемся и с содержимым поданных тарелок…А за уроками, которые, к несчастью, никуда от нас не убежали, мы то и дело потихоньку подхахатываем, шёпотом свистя друг другу на ухо заветные слова:
– Квартирные!
– А мы то – домовые!!
И маленькое сонное окошечко напротив моего рабочего стола, со старыми, ободранными ставенками, чуть наискосок глядит на нас, серьёзно отражая в двойных дымчатых глазах (заполненных на зиму толстым слоем ваты) весь тёмный ближний дворик, тень скрипучей яблони, неверный лунный свет, и двух счастливых маленьких девчонок, склонивших свои славные пушистые головки над исписанными тонкими тетрадками…Так вот и прижились у нас эти забавные словечки… Завидуя удобствам обитающих в многоэтажках одноклассников, мы долго-долго называли их презрительно «квартирными». Попозже к ним добавились и «банники», и «ванники». Первые – фольклором предусмотренные жители дворовых наших бань, а вот вторые – нами лично сочинённые «жильцы» удобных ванных комнат в городских благоустроенных квартирах.
– Как думаешь, Оксан, у ванников есть шерсть?
– Зачем им шерсть?! В квартирах-то тепло, они же голые, как пупсы, должны быть!
– Да-а…голенькие пупсики…ха-ха! Смешные голыши…ой, не могу, сейчас умру со смеху! Куда уж им до страшных, волосатых наших банников!
– Да они сами, если вдруг увидят банника, с ума сойдут от страха!
– Сойдут с ума и будут сумасшедшие и голенькие ванники!! Смешают все шампуни, кремы и духи… напьются, и устроят им потоп!!
И тут же, из последнего отдела письменного шкафа извлекается та самая заветная тетрадка с зарисовками, сюжетами и разными стишками; и я быстренько набрасываю ручкой несколько рисунков банников и ванников, увидевших друг друга ненароком, а также и последствия – вот тут пузатый ванник в ужасе закрылся круглым тазом от оскала страшного мохнатого «братишки»…а вот он пьёт из горлышка шампунь… Смешные были зарисовки…жаль, не сохранились – улетели, закружились вместе с листопадом наших детских лет, смешались с прелою, усталою землёй под корявой старой яблоней далёкого, любимого двора…
Про «настоящих» же, «нечистых» домовых ходило среди нас достаточно загадочных легенд, которые рассказывались шёпотом, закрывшись зимним вечером в тепле только натопленных домов:
– А, знаете, что, девочки! Недавно бабушка рассказывала мне, как тёть-Маруся домового с собой в город из деревни позвала… Вы слышали об этом?
Подружки смотрят широко раскрытыми глазами: в глубине Оксанкиных лукавых тёмных вишен пляшет огонёк зажженной нами на столе свечи, и взгляд её мне кажется насмешливым и дерзким. Софины бездонно-синие озёра в полутьме закрыло дымкой, они выглядят стальными… безоговорочно-доверчиво внимают каждому придуманному слову, и ледяная гладь туманится вдруг подступившим первобытным страхом… Итак, мой занавес открыт, и зрители готовы, начинается спектакль!
– Так вот, – я ещё ниже беру тон, – Тот домовой за печкой у них жил…ну – как обычно…а ночами вылезал и пил из блюдца молоко. А если вдруг забудут молока-то ему вечером налить – то жди беды! Нахулиганит, разобьёт горшки, рассыплет крупы и муку…и воду приготовленную выльет… А может, и ещё чего похуже! Но, в основном, они не забывали домового покормить, и за это он не трогал ничего, а только по хозяйству помогал.
– Как помогал? – вдруг деловито-недоверчиво осведомляется Оксана.
– А вот как: мусор подметал, щепил лучинами дрова, и тесту за ночь опуститься не давал, чтобы утром напекли отменных пирогов…ну, или там, блинов…Так жили они долго, душа в душу, много лет. Но никогда он не показывался им. А стали в город собираться, чтобы уезжать – тётя Маруся ночью встала, и затеплила свечу…по виду прямо как у нас, такую же совсем! Но свечка эта была очень непростая…
– А какая?!
– Узнаете попозже! – делаю свирепое лицо – мол, не перебивай рассказчика! И убедительно машу рукой по направлению горящей на столе свечи.
И пламя враз послушно наклоняется, трещит, рождает на стене ползущую загадочную тень… Девчонки ёжатся, и, озираясь, зябко кутаются в старенький, колючей клеткой вымощенный плед, лежащий рядышком, как реквизит для зимних посиделок. А я использую минутку, чтоб построить свои мысли по порядку – ведь все мои рассказы есть экспромт чистой воды!
– И вот, при свете этой свечки, тёть-Маруся увидала…будто волосатый буренький клубок скатился из корзинки и лежит себе у печки… Присмотрелась – а клубок-то вовсе не из пряжи, а живой! Как будто дышит, и тихонечко ворчит… Едва она уразумела это, как он стал расти, расти, и вырос уж размером больше кошки…у неё внутри всё аж похолодело… А большенький клубочек вдруг тихо-оонько повернулся половиной тела своего… ну, знаете, как совы – что умеют голову крутить вокруг себя…и смотрит на неё такими же огромными, янтарными глазами… и светятся глазищи в темноте… Ну, а тёть-Маруся не из робкого десяточка была, она поближе подошла, потом ещё поближе, и ещё, а…
Софочка испуганно вздрагивает, услыхав какой-то дальний скрип… Но я, не дав ни шанса вставить реплику подругам, быстро говорю:
– А он ка-а-ак прыг!!! Да и шмыгнёт под лавку! И сидит там тихо-тихо…Тёть-Маруся тут ему и говорит:
– Хозяин домовой, пойдём скорей со мной!
Мы тут жили – не тужили, но пора нам уходить.
И с тобой всегда дружили, будешь снова с нами жить!
– Уф! – выпалив скороговоркой, я перевожу дыхание… Воспользовавшись наступившей паузой, Оксанка заинтересованно спрашивает:
– А откуда она знала, что вот так всё нужно говорить?
– Ей соседка старенькая объяснила.
– А соседка откуда знала? – в настойчивости Окси не откажешь!
– Тут самое интересное! Помните, я сказала, что свечка у тёть-Маруси была не простая?
– Помним…
– Ну да!
– Даже и не свечка, а огарочек от свечки-то на самом деле был… Когда-то, много лет назад, эту свечу дала соседке тёть-Марусиной одна старуха… – совершенно понижая голос, сообщаю я, – Жила она у них в деревне, на краю, у леса на опушке…и молва ходила, что старуха эта…самая что ни на есть проверенная…ведьма!
– Ах! – не выдерживает Софочка, и жмурится от страха.
– И в своей избушке она – старая, косматая, седая, и с огромным носом – варила зелья разные, сушила травы… по окрестностям лягушек собирала и летучих новорожденных мышей. И ещё пауков всяких.
– Зачем? – в ужасе пищит Софочка.
– Как зачем? Зелья разные как раз из них варила – приворотные, отворотные, лечебные и не очень… Все ведьмы так делают, ты что, не знала? Тёмной, безлунной ночью, когда все вокруг спят, она кипятила огромный котёл, бросала туда мышей, ящериц, пауков…
– А про ящериц ты не говорила, – замечает внимательная Оксана.
– Ну конечно, и ящериц – разве я не сказала? Может, и ещё чего! Мало ли что ведьмы собирают…Так вот…и у неё было три чёрных – чёрных, преогромнейших кота! Злющие, глаза как золотые блюдца! Охраняли домик ведьмы лучше всяческих собак. Но, как-то раз, один из них пропал…
– А домовой? – Оксанка не даёт моей сюжетной линии уехать в дальние запутанные дебри.
– Домовой…он ей потом спать не давал недели две…
– Кому, ведьме?
– Да нет, при чём здесь ведьма? Тёть-Марусе спать-то не давал. Только она в кровать – так он ей в спину кулаком ка-ак ткнёт! Да и давай стучать без остановки! Вот примерно так! – и я ритмично отбиваю кулачком тревожные, дрожащие удары по столешнице, всем демонстрируя недюжинные музыкальные способности Марусиного домового:
– Тук, тук-тук…Ту-ук, тук-тук…Успокоится немного, и опять стучит: Ту-ук, тук-тук…
– И, что ни ночь – он в спину ей стучал! Она уж прямо вся замучилась совсем! А уж потом-то оказалось: надо было звать его прям накануне переезда, в самую последнюю на старом месте ночь. Поэтому и рассердился домовой – не понял, зачем звали, и куда ему идти? Хозяева ведь не уходят…
– Зачем же тёть-Маруся его загодя звала?
– Так бабка та, что ей огарочек дала, уж старая была…забыла половину!
– А как теперь – он с ними до сих пор живёт?
– Живёт, конечно! – отвечаю убеждённо, – Тёть-Маруся говорила – домовые могут жить лет триста. Или даже больше…
Cофочка взирает с восхищением и ужасом:
– Ой, Ника… а ты разве не боишься?
– Да чего бояться-то! Подумаешь, ну – домовые всякие…(я хитро смотрю на Оксанку и подмигиваю ей).
– Квартирные! Аха-ха-ха! – быстро уяснив суть дела, подхватывает она мою тайную мысль.
– Ой, девчонки, ой…ха-ха…да ну вас! Нельзя ж смеяться-то над этим…– Софина слабая реплика.
– Да почему…Ха-ха…ой, не могу! – Оксанка валится со стула на палас и, корчась со смеху, выдавливает из себя вопрос:
– Ну, Софка, почему нельзя-то?? Он ведь у них…за печкой…Ха…Ой, ха-ха-ха…– Оксана, как и я, да уж теперь и Софа, давится от смеха, всхлипывает, фыркает и плачет, посему конца той фразы мы себе не уяснили… Но тут, перебивая наши голоса, вдруг раздается громкий странный скрип… И как далёкий дверной стон, разносится по дому… А за ним ещё…как будто кто-то, открывая двери в темноте, идёт по дому…вот уже доносится он прямо из соседней комнаты… О боже! Мы стремительно подскакиваем с пола и сбиваемся в дрожащую, живую, замирающую кучку за другим концом стола…и смотрим, смотрим, и не верим своим собственным глазам… Хотели бы кричать что было сил, да силы нас покинули – не можем выдавить ни звука… Звуки в нас закончились как будто… И всё явственней, отчётливее видим, как из-за стеклянной, и задёрнутой вишнёвой шторкой маленькой двери вдруг возникает и растет чья-то огромно-ужасающая тень – кривляясь, вырастая в свете догорающей свечи… Вот она движется сюда – всё ближе…ближе, и дверная ручка открывается со скрипом… Время враз остановилось, не идут часы, не слышно ничего…всё замерло…и нет уже нам сил дышать, продвинуться хотя б чуть-чуть…бежать уж нету мочи…
Потом уж, после, бабушка соседки-Эльки – Яхия – неоднократно, долго, каждый раз сердясь не понарошку, рассказывала всем вокруг, как сидя в своей кухне, полностью уютно разместившись и налив себе чайку, уж собралася проводить прошедший день (Хвала Аллаху за него), но услыхала в стылой тишине надрывный и пронзительный…не визг даже…нет-нет, какой-то дикий ультразвук! Такого в жизни своей слышать никогда ей и не доводилось; и тогда, вся в панике, в кошмаре наяву – она помчалась, как была – на босу ногу, в одном тоненьком запахнутом халате – на соседний двор, в сугробы, и в холодный мокрый снег; пытаясь на ходу понять – откуда это страшное звучанье может доноситься?! А разобрав, что вопят у соседей, кинулась на выручку…и только одна мысль металась и стучала в её бедной голове:
– Лишь только бы успеть! Ай, милостив Аллах! Лишь только бы успеть…
Маришкин овраг
Каникулы свалились на нас с неба вместе с небывалым снегопадом. Освободившись от уроков и бессмысленных подсчетов А и В, черченья карт и надоевшей музыкальной школы, я с головой ушла в любимый книжный мир. Второй класс – это вам не первый! Кого угодно можно замотать до полусмерти! И пару дней, не вылезая из кровати, глотала содержимое домашних книжных полок, как сладкие пилюли от усталости. А, наглотавшись вволю, ощутила снова интерес к происходящему вокруг, и вспомнила о верной славной Эльке, чью бабушку мы с девочками чуть не до инфаркта довели своими воплями в тот давний вечерок, когда пытались защититься от кошмара, показавшегося нам при свете угасающей свечи… Итак, вернувшись в мир, я обнаружила у нас на кухне бабу-Яхию, в компании моей бабули мирно попивающую чай. Изрядно оказав им помощь в поедании пирога, я поинтересовалась скромно – а когда же будет Элечка моя? И, в сотый раз прослушав от обеих строгие нотации по поводу безумной и не нужной никому фантазии моей, я всё же получила следующие сведенья – что Элю мама привезёт на днях; ну, и попутно множество других – что поиграть её со мной отпустят, только если я дам обещанье не морочить голову девчонке ерундой, живущей в моей глупой голове; и не пугать до смерти заодно соседей (не виновных, кажется, ни в чём передо мной) и собственную бабушку в придачу; и вообще – мне надо заниматься, на каникулы по музыке ведь задали полно! (как будто я не знаю), а не валяться носом в книги сутки напролёт! Вычитав недавно где-то, что нет способа защиты лучше, чем ответная атака, я собственную бабушку бездушно обвинила в слабой пунктуальности (а нечего было возвращаться раньше времени с работы, никого не предупредив, и ходить по дому в темноте!), а также и в частичной амнезии (сама же и рассказывала эту незабвенную историю про домового тёть-Маруси, а теперь в кусты?!) Моя вина лишь в том, что я её слегка подредактировала, это называется «художественный пересказ» (а что все такие впечатлительные – это ваши личные проблемы!) Правда, я сама в тот раз орала – будь здоров, но это к делу не относится нисколько… Отбившись, таким образом, от ложных обвинений и попыток накормить меня борщом и заливной сёледкой, я вышмыгнула прочь, и через пять минут была уж возле домика Оксаны. Двор…калитка…крайняя заснеженная улица…овраг. Несколько минут мы развлекались, всаживая в санки мою рыжую собачку; а потом уж развлекалась Ладка, ловко угонявшая у нас буквально из-под носа транспортное средство, едва только мы немного отвлекались. Но мелкая угонщица не рассчитала собственных возможностей: улочка петляла вдоль оврага, всё снижаясь и снижаясь, и вот уже собачка с громким визгом вынуждена жизнь свою спасать от страшных санок, угрожавших со всех сил наехать на неё, ну а спастись-то некуда – с обеих сторон сузился проход, в который занесло в пылу игры, и возвышаются немыслимые скользкие сугробы. Когда же мы, со смехом, и слезами на глазах от бешеной крутящейся погони, изловили, наконец, свой буйный транспорт, и спасли мою любимицу; то стало очевидно: мы приблизились вплотную к запрещенному и страшному Маришкину Оврагу… Тяжело дыша, стояли мы у спуска и смотрели долго вниз…где синие, таинственные тени собирались по краям…сползаясь, лиловея, набирая глубину… Оттуда, из темнеющей низины, доносились до нас шорохи и вздохи, заставлявшие насторожиться… Даже Лада, выставив торчком свои хорошенькие ушки, потихонечку рычала, лапы подобрав, и закрутив колечком хвост. И, уж совсем собравшись повернуть обратно, мы обе ощутили приступ жгучего, дурного любопытства, и желание спуститься в запрещённую ночную глубину (но Лада не выказывала своего намеренья к нам присоединиться в этом сумасшедшем предприятии, нет-нет!) Переглянувшись, мы с Оксаной рты открыли в унисон:
– Послушай, раз уж мы сюда попали…
– Может, нам разок спуститься? Говорят, внизу есть ещё склон, и офигительная горка…
– Давай прокатимся с неё, если найдем! Всего один разок…и всё, сразу наверх!
– Ну посмотри, не так уж здесь и круто…
Последнее произносилось мной уже в процессе спуска, под отчаянный протест нашей мохнатой спутницы, которая гораздо лучше нас осознавала, что не стоит нам туда соваться, ох, не стоит… Но в конце концов собачья преданность возобладала, и бедняжка Ладочка, отчаявшись уговорить обратно нас вернуться, стала сползать, скользя и взвизгивая, с нами. Спуск оказался всё-таки крутой, засыпан по колено снегом, кое-где нам и по пояс. Проваливаясь, мы упёрто лезли дальше – снегом нас не запугать, подумаешь, не видели мы снега! Вытягивая валенки и санки, мы кое-как добрались до вполне приличной, ровной местности в низине. Вокруг вздымались кручи, все засыпанные снегом, и ощущали мы себя первопроходцами, освоившими горные вершины. Хотя, если подумать, то на деле мы с горы как раз спустились. Подъем ещё осилить только предстояло, чтоб вернуться. А пока мы двинулись вперед, растаптывая валенками снег и вспоминая по пути, что нам известно было о Маришкином овраге. Во-первых, протекало целых три реки. Когда-то протекало… Одна, со смешным именем девчоночьим – «Маришка», в нашу пору уж была не больше метра в ширину, а ещё две и подавно ушли в землю, спрятались…лишь кой-где выбиваясь на поверхность ручейками и ключами, возникавшими, откуда-ни-возьмись, из-под камней, и так же исчезающими в камни… О пропавших этих речках в Городе ходило множество преданий и легенд, а про Маришку говорили вот что: в давние года Маришка протекала полноводною, богатою рекой, одним из небольших притоков величайшей Волги. Имела крайне прихотливое, извилистое русло. Потому, когда наш Город стал расти и расширяться, полноводная, капризная Маришка помешала его жителям в осуществлении желаемого всем благоустройства. И посему тут было решено загнать «ненужную» речушку в землю, заточив её в железную трубу. Недолго думая, частично изменили у Маришки русло, закопали, заковали, сверху заровняли всё безжалостным бетоном… И с тех пор весёлая живая речка чахла и тихонько умирала, задыхаясь под землёй без воздуха и света… Мне всегда было так жаль бедняжечку Маришку – просто слезы наворачивались, злость одолевала и бессильная, сверкающая ярость. «Глупые вы люди!» – думала не раз, печально сидя жарким летним днём на крыше низкого сарая… Вот на что сдались вам эти бестолковые дороги, стадионы, магазины…неужели нельзя было стройкой речку не губить?! Так приятно посмотреть на светлую, играющую воду…уж получше, чем на пыльную, шумящую дорогу! Если бы Маришку не сгубили, то в овраге нашем было бы бушующее море… мы бы плавали на лодках, в летний зной купались…было бы чудесно… А потом я тяжело вздыхала, уходила в свою комнату, скрываясь от жары; и бесконечно рисовала бирюзовую, прекрасную Маришку… но не речку, а речную фантастическую Деву – королеву всех русалок и ундин – с чешуей, сверкающей на солнце, и прекрасными, печальными глазами…Чуть попозже я узнала, что Седьмая, Крайняя по-нынешнему улица, во времена не столь далёкие была вовсе не крайней – предыдущую по счёту целиком смыло в овраг! Весенний паводок однажды был настолько кровожаден и коварен, что последствия его весьма плачевны оказались: девочкой моя родная мать воочию видала, как в овраге плыли целые дома, чуть скособочившись или совсем заваливаясь набок, с выбитыми окнами, трепещущими шторами, как флаги умирающего судна… Вслед за ними плыли стулья и диваны, веники, ковры и прочая хозяйственная утварь. Потоп был столь внезапным, что несчастные жильцы тогдашней Крайней улицы утратили всё, что имели, в одночасье… Всё это небывалое, невиданное мною зрелище стояло у меня перед глазами так отчетливо, как если бы я видела сама и затонувшие дома, и море, бушевавшее в овраге…много думала об этом, много видела во сне… И, каждый раз, как снилось наводнение, спрашивала дома – были ли утопленники, вдруг люди не успели вовремя спастись? Мне отвечали: не было, конечно, ведь дома сползли не моментально, жители успели выйти, им потом квартиры даже дали – повезло же людям! Но для меня всё оставались многие неясные детали – как, к примеру, можно убежать из родненького дома, не забрав с собою множества вещей? Или ненужного до кучи было у людей, или не так всё гладко обстояло, как рассказывают мне… Ещё было ужасно непонятно, как произошло такое наводненье, если бедная Маришка к тому времени довольно много лет мучительно терзалась в грязной и вонючей человеческой трубе?
– Ну что тебе за дело?! – возмущались мои близкие, измученные мною до предела бесконечными вопросами, – Всё это было так давно! Какой-то ненормальный интерес!
– Ужасно впечатлительный ребёнок! – жаловалась мама, – Лучше б не рассказывали ей!
– Ну всё-таки, скажи! А то не буду спать! – в ход шли и уговоры, и шантаж.
– Да боже мой! Как ты не понимаешь? Паводок был сильный оттого, что разорвало-то ту самую трубу вблизи оврага, и потоком мощных вод всю улицу и смыло!
– А, теперь понятно…
Короче, постепенно я уверилась – масштабы той далёкой катастрофы мои взрослые «слегка» преуменьшали, дабы не пугать меня напрасно…ведь что уж было – то прошло, и поросло быльём, как говорится… И, забежав вперед, тут нужно рассказать, что бедствие такое повторилось позже, нам уж было по пятнадцать, когда вновь подземные ключи – засыпанные мусором, едва живые – всё же подточили наши старенькие улицы. Опять, как много лет назад, довольно сильный оползень наметился в овраге, теперь уж и седьмая улица мало-помалу начала сползать и разлезаться, повалились шаткие заборы, покрылись трещинами старые сараи, гаражи, а вслед за ними и кирпичные дома. Жильцов опять селили в новые квартиры, но на сей раз наводнения не вышло, и никто не пострадал. И снова обвиняли бедную Маришку, после склон всё как-то укрепляли, приезжали важные-бумажные комиссии…и что-то говорили, говорили… Меня уже и не было в ту пору на петляющих и старых наших улочках…и дома, где жила я прежде, не было давно…хотя Маришка тут и вовсе ни при чём. Но до сегодняшнего дня я не рассказывала ни одной живой душе, что в тех далёких снах, совсем ребенком, я видала страшное: плывущих вдоль по полноводной, и бурлящей в ярости Маришке, мертвецов – белёсо-синих, вспученных, похожих на несвежие кошмарные селёдки…с равнодушными стеклянными глазами…с волосами, распустившимися на воде диковинными мёртвыми цветами… Они всё плыли… бултыхаясь на стремнине и скользя, и постепенно опускались глубже, глубже…в подземелье под рекой…а я – о ужас! – опускалась вслед за ними… И смотрела, как в глубокой самой глубине – там, под водой – они внезапно оживают! Как включаются холодным, нестерпимым светом их остановившиеся взгляды…вот они уже танцуют жуткий, заплетающийся танец, волосами и руками обмотавшись в тесном хороводе, одинаково одетые в струящиеся белые одежды, в пятнах плесени на теле, и с венками из увядших мёртво-жёлтых водяных кувшинок на ужасных, вспухших головах… В тех, давнишних снах мне приоткрылась тайная и страшная дорога в подземелье, где убитая Маришка образует Озеро Всех Мёртвых, утонувших на реке; путь в него лежит через подводную пещеру – там, на троне из сплетённых топляков-корней спит древний Речной Царь, а вкруг него русалки и неведомые твари; и утопленники-люди потихоньку обрастают тиной, водорослями, всякой шелухой; становятся такими же, подвластными Царю, речными духами, болотными огнями…Тот сон – и страшный, и до жути настоящий, возвращал меня в подводную пещеру не однажды…и никто из страшных обитателей её меня не видел и не замечал; зато уж я отлично их видала – и могла б потрогать каждый волосок русалки, если б захотела… А в последний раз вернулась я в Маришкину пещеру прямо накануне нашего отъезда…и меня заметили! Как будто и узнали – окружили, повлекли к Подводному Царю… Он был прозрачно-неживой, зелёный, словно старое стекло, и с бархатными пятнами на тонкой, будто жабьей, коже…а глаза печально-жёлтые, как мёртвые кувшинки…очень старые, усталые до боли, но не злые и не страшные почти… Мне показалось, что со дня последней нашей встречи он ужасно постарел, как только может постареть такое ужасающе отвратное и дряхлое чудовище… Царь медленно разглядывал меня скользящим липким взглядом, а потом сказал, дотронувшись противным, мокрым пальцем между глаз:
– Плыви! И никогда не возвращайся. Будем ждать… Запомни! Все мы будем ждать!
Бесчисленное множество различных вариантов с той поры обдумывала я, решая – что же означала та загадочная фраза? Почему «все будут ждать», ведь мне велели больше никогда не возвращаться? И чего же в целом они ждут? Утопленников, ставших новыми рабами для Царя, мне было вовсе никогда не жаль; и катастрофа, смывшая всю улицу и многих обитателей в придачу, представлялась мне довольно справедливым возмещением страданий бедной и загубленной Маришки… Постепенно стало мне казаться, словно я забыла что-то очень-очень важное, связанное как-то с наводнением, Маришкой, водяными обитателями, всей этой реально-нереальной чертовщиной… Там, во сне, я больше понимала, чем теперь… Сколько-нибудь внятных объяснений так и не нашлось, и постепенно старый сон забылся, потускнел… и больше никогда не возвращался. Сравнительно недавно, делая наброски к этой самой вещи, я внезапно поняла, что значило: «Плыви…не возвращайся…будем ждать…» И всё сложилось, наконец-то, на свои забытые места. Ну а тогда, в овраге, разумеется, до этого мне было далеко! Мы просто шли и весело болтали – о Маришке, наводнениях, несметных и богатых кладах, что по слухам, схоронили здесь неоднократно; и даже в наше время изредка кому-то попадались странные старинные монетки, черепки, кусочки из металла непонятно от чего, а также неизвестно чьи обглоданные кости, чаще всего лисьи и собачьи, но не факт, что только эти… Втроём плутая по сугробам – восемь ног и хвостик – мы ушли довольно далеко, но никакой прекрасной горки для катанья так и не нашли. Стало и смеркаться – солнце зимнее уходит рано на покой, и мы решили возвращаться. Заблудиться-то, конечно, не могли: ведь снегопада не было, свои следы отлично привели бы нас обратно. На полдороге что-то вдруг блеснуло у подножия обрыва, начисто обглоданного ветром. Не сговариваясь, мы кинулись к предмету…и скорей раскапывать находку в мёрзлой смеси из песка и льда. Лада почему-то помогать нам отказалась, горестно и тяжко подвывая… Блестяшка оказалась тускло-желтой пряжкой на давнишнем полусгнившем кожаном ремне, а дальше…дальше раскопалась рваная коричневая ткань, скрывавшая собою что-то жесткое и длинное…похожее…похожее…на кость?! Осознание возможной страшной принадлежности находки словно приморозило нас к месту…мы стояли и смотрели, а сказать друг другу ничего и не могли, и всё внимание сосредоточилось на этой жуткой…вещи, расковырянной из стылой неподатливой земли. Наконец, моя собачка, бросив выть, превозмогая страх, к нам подбежала ближе и прорезала висящее молчание визгливым тонким лаем! Тут же мы с Оксанкой, словно по команде, кинулись что было сил обратно – к завидневшемуся в сумерках подъему – прочь отсюда! Прочь, наверх, домой – где нету разных ужасов, тепло трещит дровами печка, бабушка нальёт горячий чай… Скорее, ох, скорее…вот уже и улица…мы выбрались, мы дома! Никто, по счастью, нам не встретился тогда – лихие люди были бы неважным дополнением к такому вот походу, нам и найденного было за глаза! В Оксанин дом нас затянуло словно вихрем – тяжело пыхтя и отдуваясь, стягиваем валенки и мокрую одежду…во дворе скулит и плачет Лада…бабушка выходит из сеней и смотрит с удивлением на нас:
– Ишь как набегались! Инда гнался за вами кто…сымай, сымай…мокро-то! Ох, все ноженьки насквозь… Сейчас, сейчас, с малинкой чаю будем пить…да Ирынька ужо домой и побежит… а то уж поздно будет…тёмно…
Тепло. Спокойно. Безопасно. Весело поёт пузатый чайник на плите, и булькают у бабушки кастрюльки… Трещит, дрожа и рассыпая яркие оранжевые искры, ласковый огонь – домашний и уютный, пожирая длинными своими языками бессловесные дрова… Обеим выданы сухие, шерстяные, тёплые носки, по чашке обжигающего чая и бальзам от всех болезней и тревог – малиновое дивное варенье…Тем вечером, в уютной кухоньке у самого оврага, среди друзей и мирной тишины, в моей чудной и беспокойной голове наклюнулся затейливый сюжет – не сказка и не быль, а что-то между ними… после я определила свою повесть как легенду, и, не долго думая, так про себя её и назвала:
«Легенда о Маришке»
В ту пору, когда мир наш был значительно моложе, на месте современного оврага пробегала полноводная река, просто Река – без имени. Бежала она к старому, седому Морю-Океану, как и все реки на свете. Когда же к безымянной пришли люди, то на этом самом месте они выстроили город, просто Город – без имени. В старину люди очень много работали, работа занимала почти всё их время, и им недосуг было давать имена рекам и городам. Совсем рядом с рекой жила семья, а в семье подрастали три дочери. В те далёкие времена даже детям не всегда давали имена, по крайней мере – не сразу при рождении. Имя для человека находилось само, но сначала нужно было, чтобы человек себя показал, и стало бы ясно: какой он, и как будет жить, весёлый или хмурый, приветливый или бирюк, и к какому ремеслу душа его лежит. Так и назывались первые люди: Кузнец, а потом Кузнецов сын, значит и дальше все Кузнецовы; или Бондарь, или Пекарь, или Красавец, а то и Хромой. Так вот, и в той семье имена у всех были одинаковые – звались они Рыбаковы, потому что отец у них был Рыбак. Но и семейные прозвища – ласковые маленькие имена – мать, конечно, дала своим дочкам. Старшая звалась Милашей, среднюю называли Добряной, а для младшенькой самой своего имени пока не нашлось. Любила эта малышка-без-имени сидеть на пригорочке, да и смотреть на речку. Ей нравилось наблюдать, как сверкают на солнышке бегущие волны, как чайки кружатся над бирюзовой гладью, а в журчании воды ей слышались напевы складные и голоса…Однажды, в жаркий полдень, девочка сидела на песке, склонивши голову к воде, и видела, как маленькие шустрые рыбёшки водят хоровод на мелководье… И тут ей показалось, что неподалеку под водой проплыло что-то – и больше, чем все самые большие в реке рыбы. А с другой края проплыло еще… и ближе, и подальше… словно чей-то тихий, мелодичный смех и мягкое шушуканье послышались ей в звуках набегающей волны…Девочка-без-имени прислушалась, и разобрала напевные, протяжные слова:
– Иди, иди же к нам!
– Ну же, маленькая! Нас не бойся…Заходи…плыви…плыви сюда!
В каком-то странном забытьи вошла она в речную воду – приятную после дневного зноя…волны подхватили её, укачали…понесли с собой – всё дальше, дальше…далеко от берега речного. И, тотчас же со всех сторон малышку окружили странные создания: прекрасные, с блестящей чешуёй и рыбьими хвостами, до пояса как человечьи девы – их изящные головки украшали изумрудные, плывущие за ними по воде распущенные волосы. Смеясь и щебеча, как стайка говорливых птиц, чудесные созданья повлекли малютку за собою, закружили в танце, гладили по волосам, легонечко щипали, сняли мокрую одежду…Девочка нисколько не боялась – ей приятно было плавать вместе с ними, весело плескаться и нырять – ну совсем как маленькие рыбки, только что увиденные ею!
– Мы будем звать тебя Мариной!
– Да, Мариной!
– Ты будешь нашей маленькой сестричкой…
– Одной из нас…
– Такой же, как и мы…
– Марина, Маришка!
– Маришка – малышка…
– Смотрите, у неё глаза речной воды!
– А волосы как Солнце!
– Дитя Солнца и Воды!
– Ты одна из нас…
– Ты будешь нашей Королевой!
Так говорили девочке Речные Девы, заплетая её золотые волосы в невиданную сложную причёску…
– А сейчас иди!
– Плыви обратно…
– Время не настало…
– Мы еще увидимся!
– Приходи скорее к нам, Маришка!
– Мы будем ждать…ждать…ждать…
Очнулась девочка на берегу, когда уж солнце опускалось в облака, окончив день, и небо за Рекой окрасилось оранжевым, сиреневым и сизым…
Дома мать не находила себе места, беспокоясь о малышке. Собиралась уж идти искать, да тут сама пропажа объявилась. Обняла дочурку мать, заглянула в тихие спокойные глаза, погладила по волосам, спросила:
– Где же ты сегодня пропадала день-деньской, моё родное Солнышко?
Малышка отвечала матери:
– На речке отыскала себе Имя, Матушка! Но Солнышком не называй меня, теперь зовут меня Мариною!
Удивилась мать, уж больше некуда:
– Что за имя-то такое, доченька? Кто назвал тебя так, моя милая? Отродясь таких имён у нас и не было…
– А назвали так меня Речные сёстры, Матушка! Целый день играли мы и плавали, и привольно было мне и весело! А потом нарекли меня сёстры-рыбицы Маришкою. Очень имечко моё мне нравится!
Испугалася тут мать-то, опечалилась. Поняла, что страшные речные девы заманили дитя её к себе хитростью… Но не слышала никогда она, чтобы кто-то ушёл бы живым от них!
А когда обо всём узнал отец девочки, опечалился он и разгневался. Приказал жене строго-настрого не пускать её больше на реку, чтоб русалкам она не досталася. Долго девочка плакала, оттого что нельзя ей повидаться вновь с Речными сёстрами, искупаться в прохладной речной воде, поиграть с серебристыми рыбками…Вот прошло с тех пор лет достаточно…Выросла девочка в раскрасавицу, да притом ещё скромную и прилежную. Во всем по хозяйству помогала матери, и рукодельничать научилась искусно: шила, вязала, вышивала. Все узоры и кружева у неё выходили похожими на волны речные, люди только диву давались, глядя на творения Маришки. Имя это, несмотря на запреты отца, так и прижилось – девочка отказывалась на другие откликаться; ни уговоры не помогали, ни наказания. О давнишней истории с Речными Девами в семье не вспоминали, и никому не рассказывали…потихоньку Марина сама позабыла всё: и чудесную встречу свою, и отчего зовут её так необычно…Лишь только изредка, в сумерки, словно бы слышалось или казалось ей, как будто напевно и жалобно зовёт её кто-то по имени:
– Марина! Маришка!
– Где же ты, наша сестричка?
– Почему не приходишь к нам, милая?
– Так без тебя стосковались мы…
– Мы будем ждать…мы всё равно будем жда-а-ть!
Однако, среди повседневных забот некогда было Маришке-то думать про разные странности…послушной была она дочерью, крепко любила и мать с отцом, и сестёр своих старших, ласковых. Долго ли, коротко ль, а пришла пора, и настало время отдавать отцу замуж дочерей своих. Ко всем женихи посватались, старшим сыграли свадебки…и к Маришке приезжали не единожды, потому как первой красавицей числилась та во всем Городе: изящная, стройная, с золотой косой ниже пояса, с кожей розовой – тонкой и гладкой, как раковины, и глазами цвета воды речной. Среди всех женихов родители для неё наши подходящего – молодого и статного сына старшего богатых и знатных родителей; назначена была уж и свадьба у них. Марина покорна была воле родительской, но любви к жениху у неё не было. Но и печали она не ведала – испокон веков заведено было, чтобы родители судьбу детей своих устраивали, значит – так тому и быть, как положено. Накануне свадьбы, поздним вечером, когда уж все спать улеглись, вдруг услышала девушка далёкий, знакомый призыв:
– Марина, Маришка!
– Приди к нам, Марина!
– Мы ждём тебя, заждались уже…
Но на этот раз к голосам протяжным и жалобным добавился новый – низкий, властительный:
– Марина, возлюбленная моя, приди ко мне! Я давно тебя жду, настало наше время! Иди ко мне, Марина, услышь меня, откликнись!
Словно во сне, встала с кровати девица-невеста, и, как была – босоногая, в тонкой рубашке ночной, потихоньку из дома выскользнула – ни одна половица не скрипнула, никто ото сна не опомнился…Ноги быстрые сами собой привели Марину на берег – знакомый, речной. В серебристом лунном безветрии Река разлилась, словно зеркало. Стояла недвижно и девушка, глядела на речную гладь, обо всём на свете забыв тогда. Насмотревшись, разделась медленно, берегам рубашонку оставила, и в прохладной воде оказалася. А вокруг – тишина, ни шороха!
Лишь вдали, за Рекой разливал соловей рулады звучные, да пронзительно ночные птицы вскрикивали…Марина дрожала вся, но не от холода; она ясно и твёрдо почуяла, что расстаётся сейчас с жизнью своею прежнею…Точно так, как и в прошлый раз, появились Девы Речные из вод, но на этот раз все они были в белых одеждах струящихся, словно пена на быстрых волнах, и с венками из белых же водяных лилий, источавших сладостный и тревожный аромат…Русалки повлекли Марину за собой, и она без страха и сожаления поплыла вместе с ними, всё дальше и дальше от родного берега. Вскоре они добрались до маленького островка, скрытого густыми зарослями камышей и ивняка в излучине Реки. Выбравшись на сушу, русалки усадили девушку на большой камень, накрытый мягким ковром из высушенных водорослей, и стали расчесывать её длинные, золотистые волосы; натирать тело мазью, отдающей тем же лилейным тонким запахом; две из них принесли такую же белую и полупрозрачную накидку, как у них самих, отделанную настолько искусно сплетённым и тончайшим, как паутина, кружевом, что Маришка глаз от него не могла оторвать.
– Кто же плетёт такие удивительные кружева? – спросила девушка.
Русалки засмеялись своим булькающим серебристым смехом:
– Твой придворный ткач, Царица!
– Скоро ты с ним познакомишься, и с остальными тоже!
Марина удивлённо посмотрела на них:
– Почему вы называете меня Царицей? Разве я теперь не одна из вас, не ваша названная сестрица?
Речные Девы отвечали ей:
– Да, ты наша сестричка, но не такая же точно, как мы…ты – Дитя Солнца и Воды! Наш Царь ждёт тебя уже долгие годы…
С этими словами они надели ей на голову венок, но не из белых лилий, а из пышных золотистых кувшинок, и повели её обратно к воде.
– Пойдем, Царица, нам пора!
– Наш Государь ждет!
– Не бойся, Марина, ты будешь счастлива!
– Сейчас мы поплывем под водой, и ты увидишь, как красиво в твоих владениях!
Внезапно голова у Маришки закружилась, и в глазах замерцали разноцветные круги…
– Я погибну! Ведь люди не умеют дышать под водой! Я знаю, что должна умереть, но это… слишком страшно…
Слёзы навернулись ей на глаза, а легкомысленные русалки только засмеялись в ответ:
– Что ты, Маришка!
– Разве мы можем утопить нашу Царицу?
– Ты не умрешь, конечно же, нет!
– Пойдем, не бойся…вот так…смотри, это легко…
Подступающая к лицу вода уже больше не радовала Марину, она задыхалась, захлебывалась, в груди словно вспыхнуло горячее Солнце, и тут же развалилось на тысячу мелких осколков… наступила тишина и темнота…
Когда же Маришка пришла в себя, то сначала не поняла, где находится. Она лежала и одновременно двигалась, ей было удобно, дышалось легко, повсюду разливался мягкий, рассеянный свет, но не белый, а зеленоватый… и всё вокруг было зыбким, нереальным, всё качалось и…плыло? Маришка даже вскрикнула от внезапного осознания, что вокруг неё – сплошь вода! Оглянувшись, она поняла, что находится внутри повозки, красиво отделанной какими-то неведомыми тканями, лежит на мягких подушках, и вовсе не мертва! Наоборот – дышится ей так легко и свободно, словно после грозы… Привстав, Марина увидела, что повозку тащат огромные рыбы, она сосчитала – их было восемь, запряженные, будто кони. На одной из рыб сидело диковинное существо – тоже всё в рыбьей чешуе, но с человечьими руками и ногами, которые, впрочем, заканчивались ластами; с гребешком вроде петушиного, и хвостиком мохнатого зеленого мха…Словно почувствовав Маришкин взгляд, существо обернулось и в знак почтения к Царице приложило ко лбу свою чешуйчатую, пятнистую лапу. Вернее, не ко лбу, а к морде – она напоминала лягушку и ящерицу одновременно. Возле повозки плыли русалки, грациозно изгибаясь и весело перекликаясь в воде. Звуки эти не похожи были на человеческую речь, но Марина их понимала. Глядя на весёлых шаловливых подруг, Маришке тоже захотелось вылезти из повозки и поплыть вместе с ними, но она не решилась так сделать. Вместо этого она опять улеглась на подушки и стала с интересом рассматривать неведомый мир, простирающийся вокруг. Её подводная карета плыла невысоко над речным дном, повсюду росли гигантские водоросли, всех оттенков зеленого и голубого. Местами также встречались бурые, кирпичного цвета, желтоватые, всевозможных размеров и разновидностей. Между ними резвились и шныряли мелкие рыбки, сверкающие серебряной, красной, золотистой чешуей; рядом с каретой важно проплывали большие рыбищи; буро-зелёные раки почтительно пятились назад при виде царского эскорта, и наклоняли свои усатые головы; огромный пятнистый сом, усищи у которого были толщиной с руку ребёнка, извиваясь, проплыл над самым песком, перебираясь из одного укрытия в другое; в длину он был саженей восемь, а то и больше…и еще куча всякой речной мелочи то и дело сновала туда-сюда так быстро, что Маришка даже не успевала их как следует разглядеть. А в одном месте большой камень вдруг пошевелился и резко поплыл вверх, вытягивая из себя морщинистые когтистые лапы и голову с птичьим клювом. Позже Марина узнала, что такие живые камни называются черепахами, раньше она никогда их не видала на реке. Так они плыли довольно долго, но сколько прошло времени с того мига, как Речные Девы нырнули с ней в глубину, Марина не знала…наконец к ней подплыла одна из русалок и, поцеловав ей руку, сказала:
– Видишь, Царица, ты не умерла! Ты пробудилась к новой жизни!
– Но как это может быть, что я могу дышать под водой? – спросила её Марина.
– Скоро ты всё узнаешь, Царица. А пока отдыхай и любуйся своими владениями – всё это теперь твоё, и все мы – твои подданные! Приближается Великое Полнолуние, и вновь Царская Чета взойдёт на Подводный Престол! Мы уже подплываем ко входу в Тайную Пещеру, там теперь твой новый дом.
– Вернее, Дворец, сестра! – поправила её другая русалка.
– Да, Дворец! И чудесный Дворец, полный неисчислимых сокровищ… все они ждут тебя, Царица!
С этими словами обе русалки поплыли быстрее, обогнав неторопливо движущуюся повозку, и вдруг…словно разом провалились в какое-то тёмное пятно, возникшее впереди. Спустя мгновение и сама повозка резко ухнула вниз, сердце снова прыгнуло у Марины в груди, но сознания она на этот раз не потеряла. Они двигались всё ниже и ниже, спускаясь по спирали в гигантском водовороте. Чудовищная воронка поглощала их, затягивала, и казалось, что этому падению не будет конца. Вокруг была косматая, наползающая тьма, и лишь изредка в ней мерцали яркие крошечные вспышки. Но вот тьма стала расползаться, сворачиваться, как скисшее молоко, стала из черной сине-серой, похожей на грозовое облако; и, наконец, в туманной дымке проступили далёкие очертания огромных, зубчатых холмов (гор Маришка никогда в своей жизни не видела). Местность изменилась – не было видно рыбок, вместо песчаного, илистого дна Марина увидела мелкие, блестящие, белые и серебристые камушки, повсюду группами сидели гигантские устрицы – величиной с большой лист лопуха, тёмно-бирюзовые снаружи и перламутровые внутри (некоторые из них были полуоткрыты). Водоросли тоже изменили свою форму и окраску – они напоминали земные деревья, кусты и цветы, всевозможных ярких оттенков: фиолетовый, глубокий синий, пурпурный, изумрудный, лимонный, розовый, как грудка снегиря – каких здесь только не было красок! От восторга Маришка даже наполовину высунулась из повозки, которая нарочно двигалась медленно, и нежно гладила шелковые лепестки. Подводные цветы раскрывались под её руками, поворачивали к ней свои красивые головки, кивали ей и кланялись. Оторвавшись наконец от их причудливой красоты, Марина увидела, что странные холмы приближались: в них было множество отверстий разной величины. Присмотревшись, она поняла, что это двери и окна. Маленькие и круглые были затянуты какой-то прозрачной и радужной плёнкой, большие и овальные были пусты и темны, словно входы в нору неведомого зверя. Сам Дворец (теперь она поняла, что это и был Подводный Дворец) был сложен из светлого, дырчатого камня с розоватым оттенком, стены во многих местах обросли голубым и пурпурным мхом, качающимся в воде, и от этого казалось, что Дворец подрагивает и расплывается, как отражение самого себя в прозрачной воде…Это было величественное зрелище – у Марины захватило дух от ликующей радости. Всё внутри у неё пело и звенело, но одновременно к этому ощущению счастья примешивалась лёгкая грусть, и странное чувство, что всё это она уже видела когда-то…давным-давно…наяву или во сне? Этого она не знала…Минуя череду огромных, красивых водорослей нежно-сиреневого и кремового цвета, которые росли друг напротив друга двумя стройными рядами, повозка подплыла к самому большому отверстию – это был, конечно, главный дворцовый вход. Края его оплели подводные лианы, с нежными крупными цветками всех оттенков синего цвета, стены Дворца в этом месте были отделаны розовым перламутром, и широкая лестница из прекрасного белого, гладкого камня с серебристыми прожилками вела от входа вниз, к подплывной аллее. Завидев кортеж, шестеро огромных тритонов, стоящих на страже возле входа, затрубили в длинные, отделанные серебром и перламутром трубы, и тут же, мгновенно поднявшись по длинному шесту, в воде затрепетало большое белое Знамя. На нём был изображен символ Царской Четы: две большие капли – бирюзовая и золотистая – сливались в круг, обрамленный голубым и золотым кольцами. Тритоны низко поклонились Царице, которая вышла из повозки, и в сопровождении своих придворных дам проследовала внутрь Дворца. Вокруг была невиданная прежде Мариной роскошь: вся обстановка сияла золотом, серебром, драгоценными каменьями, жемчугом и перламутром. Тяжелые, вышитые занавеси из неведомых тканей обрамляли круглые окна; на полах лежали пышные ковры, ноги в них утопали по щиколотку, словно в мягком иле; повсюду стояли роскошные чаши, амфоры и статуи, изображавшие разных речных и морских обитателей. Марине не удалось разглядеть всё великолепие как следует, потому что русалки сразу повели её вглубь Дворца, в личные покои Царицы, где уже было всё приготовлено кем-то: большая, круглая ванная из камня, на толстых лапах, доверху была заполнена жидкостью, которая, видимо, была тяжелее окружающей воды – приятного розоватого цвета, вся в радужных мыльных пузырях вперемежку с лепестками каких-то приятно пахнущих цветов…Тут же было огромное зеркало из полированного серебристого металла, сундуки с разной одеждой и утварью, и большая, высокая кровать, занавешенная полупрозрачной мерцающей тканью. Вход в покои Царицы также охраняли два тритона с копьями и блестящими щитами. Русалки раздели Марину, расчесали ее длинные золотые волосы и отвели в ванную, где приятная, теплая жидкость с тонким ароматом цветов убаюкала новоявленную владычицу…Пробудилась она от легких касаний и тихого смеха – русалки тормошили её, приговаривая:
– Просыпайся, Царица! Ты проспишь всю церемонию!
– Твой супруг ждёт тебя!
Вокруг потемнело, лишь на столике у кровати излучал ровное белое сияние круглый, словно стеклянный, шар. Присмотревшись, Марина поняла, что это удивительная живая рыба – слегка перебирая прозрачными плавниками, она висела на одном месте, распространяя вокруг себя такой свет, как будто разом горели три большие свечи. Тем временем русалки принесли богато разукрашенные жемчугом и золотым шитьем одежды, уложили Маришкины волосы в сложную, высокую прическу, и украсили свежими цветами. Потом они накрыли её прозрачным серебристым покрывалом, и повели из Царских покоев в другую часть Дворца. Миновав множество разных помещений и извилистых коридоров, процессия вышла к огромным, окованным тяжёлыми бронзовыми накладными петлями и запорами, двустворчатым дверям. Возле них снова был пост тритонов. Узрев Царицу, они затрубили в трубы, отворили тяжелые двери, и низко поклонились. Марина и русалки вошли в гигантский Тронный Зал. Он был круглый, стены, сложенные из древнего камня, обросли ракушечником и водорослями, а потолка не было видно вообще. Зал был полон – кого здесь только не было! Множество различных рыбин гигантского размера, большие водяные черепахи, русалки, тритоны, и такие же существа, как то, что управляло царской каретой; также были водяные, с толстыми трясущимися туловищами и копной зеленовато-бурых волос на круглых пучеглазых головах; были тощие болотные вертлявые кикиморы, разные речные духи и мороки, завлекающие в болота заплутавших путников; огромные, волосатые водяные пауки, все в серебристых пузырьках воздуха; а над этим сборищем носились и прыгали разноцветные мелкие рыбки и болотные огоньки, рассыпая по всему залу мириады мерцающих брызг. При виде царской свиты все прекратили возню и болтовню, и низко склонились перед новой Царицей. Благодаря этому Марина увидела в дальнем конце зала высокий пустой трон, к которому вели каменные ступени, полукругом уходящие вверх; сам трон был сплетен из толстых корней и стеблей каких-то подводных растений, и в этот искусный узор тут и там были вставлены невероятного размера жемчужины, молочно-белые, голубоватые и изумрудного цвета. Сиденье и подлокотники трона были сделаны из отполированного до блеска панциря гигантской черепахи. Рядом с большим стоял трон поменьше, также отделанный и украшенный, он тоже был пуст. Русалки повели Марину к маленькому трону и усадили её там со всевозможным почтением на мягкие подушки. При этом звучала нежная и переливчатая музыка, похожая на журчание воды, а когда Царица заняла приготовленное ей место, все придворные в радостном приветствии захлопали, кто как мог, загалдели и закричали. Потом всё стихло. Вперед вышли два тритона, в расшитых серебром и жемчугом ливреях, протрубили в свои трубы, и громко объявили:
– Царь озёр, болот и рек, омутов, проток, каналов, Царь прудов, ручьев, речушек, водопадов и запруд! Государь воды проточной, ключевой и родниковой, Повелитель Живых Вод и Хранитель Источников Забвения! Его Царское Величество – Водемар Вечно живущий, Первый и Единственный!!!
В зале наступила полнейшая тишина, все замерли без движения, склонившись так низко, как каждый мог. Даже шустрые болотные огоньки куда-то попрятались и прекратили свой безумный танец. Слышно только было, как где-то далеко-далеко, вызванивая грустную хрустальную мелодию, падают невидимые капли. Из темного отверстия в дальнем конце этой гигантской подземной пещеры послышались медленные хлюпающие шаги. Сердце у Марины бешено колотилось, ей отчего-то стало очень страшно, по телу побежали холодные мурашки…И тут она увидела Его… Большое, толстое и очень старое существо, напоминающее помесь водяного и большой безобразной жабы, с зелено-серой морщинистой обвисшей кожей, в отвратительных бородавках и белёсых пятнах плесени… С обоих сторон его бережно поддерживали два здоровенных тритона, а то бы он не смог идти – так был немощен. Длинный шлейф его одежды сзади поддерживали шесть настоящих жаб, шлёпающих за Царем с очень гордым и важным видом. Эта скорбная процессия приближалась медленно и неотвратимо, как в кошмарном сне…Марину охватила настоящая паника. Сердце её уже не билось в груди, оно свалилось куда-то в ноги и дёргалось там в предсмертной агонии, сами ноги стали как ватные, и не слушались свою хозяйку. Она хотела было вскочить, бежать отсюда куда глаза глядят, лишь бы не достаться этому отвратительному Чудищу! Но куда же отсюда убежишь…уже поздно, слишком поздно…
– Господи, – подумала Марина, – Что же я наделала?! Как могла загубить всю жизнь свою, и ради чего? Ради этого чудовища?!
Слезы подступили к её глазам, в горле стоял ком…и ничего, ничего нельзя уже было изменить…Она сидела на своём троне как изваяние, и смотрела на отвратительную Тварь, которая должна была стать её мужем…Тем временем Царь, с помощью тритонов, взобрался-таки на свой высокий Трон, оставляя за собой мерзкий слизистый след, пыхтя, сопя и отдуваясь. Посидев так минуты две, он издал какой-то булькающий звук и поднял толстую перепончатую лапу, видимо приветствуя своих подданных. Невообразимый галдеж, крики, писк, визг и скрежетанье непременно заставили бы Марину заткнуть уши, если бы она могла пошевелить рукой. Эта безумная какофония продолжалась до тех пор, пока Царь, с трудом, снова не поднял лапу. Тотчас всё стихло, все замолчали, и в наступившей опять тишине раздался скрипучий и шепелявый одновременно Голос, который был слышен как будто откуда-то сверху. Но это говорил сам Царь. Во всяком случае, губы его шевелились, и все присутствующие, затаив дыхание, внимали Царской речи. Голос не походил на человеческий, но был понятен Марине, хотя смысл произносимого вначале ускользал от её помутнённого горем сознания. Наконец, и она поневоле стала разбирать отдельные слова:
– …Мой славный народ…ныне вновь…наступает Ночь Великого Полнолуния! Сегодня опять, как и тысячи лет назад, Царская Чета воссоединится и взойдет на Подводный Трон! Моя возлюбленная супруга возвратилась ко мне, иссякший источник возродился…Вода повернулась вспять!!
С последними словами голос Царя как будто окреп, и гулкие своды Подводного Зала, смыкающиеся где-то в тёмной вышине, отражали его многократным эхом.
– Подойди же ко мне, моя возлюбленная Марина, подойди ко мне и посмотри на меня! Я жду тебя тысячи тысяч лет, с тех пор как Вода повернула вспять, и Суша восстала из Моря! Узнай меня, Марина, узнай меня через века, как я узнал тебя, Марина!
При этих словах Марина обнаружила, что уже не сидит на своём Троне, а стоит, поддерживаемая с двух сторон Русалками, прямо перед Царём, и смотрит ему в глаза. Глаза эти были серо-желтые, цвета умирающих кувшинок, мутные, очень старые, и очень усталые…но не злые, и не страшные даже…и где-то в глубине их, или не там…а в самом дальнем уголке своей памяти…Марина вдруг увидела другие глаза – цвета речной воды, с пляшущими в них золотыми искрами, как отражение солнечных лучей на бегущей волне; а потом…вся её прошедшая короткая земная жизнь словно свернулась обратно, как праздничная скатерть, которую убирают со стола после пира, и перед ней, стремительно сменяя друг друга, понеслись обрывки каких-то давнишних воспоминаний:
– Вот она сидит у радужного круглого окна здесь, во Дворце…и качает на руках ребенка…их ребенка; вот несётся верхом на огромной рыбе среди бушующих волн, а вокруг шумит буря, и рядом с нею её Царь и Повелитель, он крепко держит её в своих объятиях, они смеются и лавируют среди падающих в воду молний…Торжественный приём во Дворце…и на другом, двойном троне из хрустального камня восседает Царская Чета: она сама – гордая Царица, Мать многих земных Вод, и прекрасный как горный водопад Речной Царь…А вот – отвратительная, хрипящая слизистая Жаба сидит у неё на груди и не даёт дышать…а так хочется жить…её дети, милые детки…муж…её любимый! Куда же всё уходит?! Плывёт, исчезает…Марина вскрикнула, слёзы застилали ей глаза…было больно дышать, но теперь она знала…она всё знала!
– Супруг мой, мой возлюбленный, я пришла к тебе! Я вернулась! Я помню, я всё вспомнила!
Она упала на колени перед сидящим Царём, и плача, целовала и гладила его отвратительные лапы, его спутанные серые волосы, и не отрываясь, глядела в родные, любимые глаза – и они менялись под её взглядом, становились из мутно-стеклянных молодыми, живыми и блестящими, старая оболочка трескалась, сползала как змеиная кожа, и с лёгким шипением исчезала, растворялась в воде, а вместе с ней исчезала и вся боль, вся тяжесть разлуки, все раны заживали, и заканчивалось всё плохое в эту Великую, исцеляющую Ночь. И вот уже – перед ней стоит настоящий Речной Царь, её вечный и возлюбленный супруг: высокий и статный, с изумрудно-прозрачной кожей, в кольчуге из серебряной рыбьей чешуи и драгоценных перламутровых раковин, с длинными серебристо-голубыми волосами, в короне из жемчуга и лунных камней. В руке Царя посох, свитый из древних корней подводных растений, и украшенный сияющими каменьями, а на конце его, словно звезда, светится прекрасный голубовато-молочный шар: будто ребёнок Луны заигрался в ночи с русалками, да и остался спать в царском посохе. Он осторожно берёт её за руку, и нежно прижимает к своей груди:
– Милая моя Марина, наконец ты опять со мной…сегодня и навсегда!
Обвив своими тонкими руками могучую шею мужа, Марина долгим поцелуем прильнула к его губам…
А вокруг царило радостное смятение – подводные жители вовсю готовились к Великому Празднику Полнолуния. Жуки-плавунцы наигрывали на тоненьких камышовых дудочках весёлые мелодии, русалки перебирали длинными пальцами свои арфы, лягушки организовали целый квакающий и урчащий хор…Все пели, скакали и плясали; тритоны принесли и рядами поставили длинные столы, накрытые белыми скатертями, и тут же они, словно по волшебству, сервировались разными изысканными блюдами. Сам Дворец преобразился – всё старое стало новым, всё печальное – радостным, со стен Тронного Зала исчезли мох и ракушки; сверху – там, где смыкались невидимые раньше своды подводной пещеры, кто-то враз исправил сломанное освещение, и видно стало: гладкие теперь, мраморные стены оканчиваются хрустальным, переливающимся куполом, отражающим в своей далёкой вышине огни, горящие внизу, и весёлую пляску болотных светлячков. Это было похоже на звёзды в ночном небе, только они не стояли на месте, а беспрестанно кружились в загадочном хороводе. Царские Троны тоже преобразились – они стали кристально-прозрачными, будто застывшая вода, с вкраплениями драгоценных камней и жемчуга, и стояли совсем рядом. Наконец, всё было готово – и две большие жабы принесли на блестящем перламутровом подносе два простых, гладких кольца – одно из незнакомого Марине голубовато-серебристого блестящего камня, а второе словно из золота. За Тронами подняли Царское Знамя, такое же, как у подплывных ворот; и радостные фанфары провозгласили приход Великого Полнолуния. Восемь русалок торжественно принесли и надели на Марину ошеломительной красоты Царскую Корону. Она была целиком вырезана из такого же голубого камня, как и кольцо Царицы, и так искусно и тонко прорезана ажурной резьбой, что казалась сотканной из кружева. Корону венчали две изумительные, переливающиеся всеми оттенками воды жемчужины, и такой же Лунный камень, как в Царском Посохе. Прекраснее этой короны невозможно было представить ничего в подлунном мире! Царь и Царица встали у подножия тронов, лицом к своим подданным, и словно ожидая чего-то, молча глядели в далёкую высь хрустального купола Тронного Зала. И вот – оттуда, издалека, облачком искрящегося тумана стало спускаться к ним какое-то неведомое существо… чем ближе оно опускалось, тем более явственными становились черты его облика: это была Дева невиданной в подлунном мире красоты; вся она светилась волшебным, молочно-серебристым сиянием, и шлейф из сияющих звезд тянулся за её переливчатым нарядом. Волосы Девы были уложены в двурогую прическу, глаза больше всего напоминали два лунных камня – конечно, это и была сама Богиня Луна, сошедшая с Небес, чтобы вновь соединить Царскую Чету в Праздник, который случается раз в несколько сот тысяч земных лет…Государи низко поклонились Лунной Деве, и она ответила на их приветствие, с улыбкой произнеся:
– Небесные Светила вновь приветствуют Стихию Земной Воды в её Древнем Чертоге! Мы рады видеть, что извечный баланс не нарушен, и всё повторяется вновь! Тысячелетия канули в Вечность, и много воды утекло; а Дом Ваш всё так же прекрасен, как Вечное Небо над ним! О, пусть продолжается род Властителей Вод быстротечных, залогом Любви и Порядка вам Кольца даруются вновь! – с этими словами Богиня надела на пальцы Марине и Водемару два кольца – золотое для мужа, голубое для жены. И властительные супруги отвечали Лунной Деве:
– О, вечно младая Силена! Ты ночь освещаешь собою, и Воды земные подвластны твоей притягательной власти! Мы верные слуги твои!
Лунная Дева повела рукой, и всё вокруг заискрилось и заплясало мириадами мерцающих звёзд…Через несколько минут звёзды растворились в легкой туманной дымке, а Богиня исчезла. Вместо неё перед Царской Четой в водовороте бушующих пенных волн появился в квадриге, запряженной семеркой морских коньков, каждый из которых был размером с большую земную лошадь, Морской Царь – с длинной белой бородой и усами из морской пены, с огромным трезубцем в левой руке. Оба Царя обнялись как братья, да они и были братьями – Владыка вод морских безбрежный Океан явился в праздничную ночь увидеть радость брата и его прекрасную жену. Вместе с ним прибыла супруга – величественная Гея – воплощение стихии Земли, а также многочисленная царская свита. Здесь были и Сирены – морские русалки, и огромные спруты, электрические скаты и гигантские кальмары, морские ежи, дельфины и даже большущий синий кит – всем нашлось место в Подводном Дворце! И были принесены богатые дары молодой супружеской чете, и шумное празднество продолжалось так долго, как только может длиться торжество в Ночь Великого Полнолуния, когда всё прошедшее исчезает, как дурной сон…когда отмщенье свершилось, и Воды воротятся вспять…
Как получаются сказки
– Отличная вышла сказка!
– Легенда, не сказка, Оксан! – поправила я подругу.
– Я бы не прочь стать Маришкой… Жить в подводном дворце, кататься в карете, запряжённой гигантскими рыбами… – Оксанка мечтательно зажмурилась, закрываясь ладонью от полуденного солнца, и сладко потянулась всем телом, выгибаясь на стареньком полинялом покрывале, как засидевшийся котёнок.
В нашем главном убежище – на низкой сарайчиковой крыше, только что закончилась презентация «Легенды о Маришке», изложенной моим разнокалиберным почерком в нотной тетради (более подходящей по размеру для третьей редакции оного повествования под рукой не оказалось). Иллюстрации автора, выполненные тонкой чёрной ручкой и цветными карандашами, удачно (как мне казалось), дополняли сие шедевральное творение.
– А ты что скажешь, Соф? – требовательно обратилась я ко второй части своей читательской аудитории.
– Не знаю… – задумчиво, по своему обыкновению, ответила Сонечка, вытирая ладонью глаза (мы с Оксанкой тактично не заметили, мало ли – соринка попала, с кем не бывает?) – Вечно жертвовать собой ради спасения других…Это тяжело…
– Конечно, но ведь…кто-то же должен?
Все помолчали. Свет и Тени в летний полдень делили убежище наше на две половины – часть крыши была раскалённым на солнышке противнем, и в эти часы лишь жаропрочные мухи да осы, влекомые запахом наших припасов, сидели на ней без вреда для здоровья. Мы же сбивались повыше, где стены домишки служили от пекла щитом, оставляя немного прохлады.
– Ник, а ты кому-нибудь ещё показывала, что получилось?
– Нет, конечно, бог с тобой, Оксан! Кому я ещё покажу, кроме вас?
– Ну… родителям, РимИванне…
– Зачем это? Мама скажет, что мне надо музыкой заниматься, а не ерунду всякую писать в нотных тетрадях… РимИванна напряжёт опять какой-нибудь стенгазетой… ну их!
– А сюжет откуда взяла?
– В смысле, откуда? Из своей головы, разумеется!
– Да ладно, хорош заливать! Нет, что-то, конечно, сама напридумывала, – торопясь, добавляет подружка, видя, как физиономия моя наливается краской справедливого возмущения, – Но, в основном-то…
– Что, в основном-то?! – угрожающе вопрошаю я, топорща перья, как моя драчливая канарейка.
– В основном, похоже на «Садко»…ну…немножко… – тушуется Оксанка, на всякий случай отодвигаясь поближе к краю.
– Ах, на «Садко»?! (спокойное принятие критики собственных творений в те прекрасные годы ещё не входило в число моих достоинств), – Ну, так иди и читай своего «Садко»! Сюда можешь больше не возвращаться!
– Я только хотела… – пытаясь сгладить конфликт, что-то мямлит Оксанка.
– Я тоже хотела! – ору я, размахивая тетрадкой во все стороны, – Хотела немножко доверия от самых мне близких подруг!
– Девочки, не надо… – робко увещевает Софочка-миротворец. Но мы её не слышим… куда уж!
Шуршит малинник, оглушительно хлопает калитка, и снова воцаряется покой. Мы с Софой на сараюшке вдвоём.
– Ник, ну успокойся… она и правда не хотела…
– Вот пусть извинится за своё безобразное поведение, тогда и посмотрим, кто что хотел! – подвожу я черту под попыткой заявить о себе миру.
Да… в десять лет сложно смириться с тем фактом, что и близкий тебе человек имеет право на собственное мнение…
– Знаешь, а я вот хотела спросить… – несмело говорит Софка.
– Я вся внимание! – делаю, как могу, приветливую мордочку, боясь спугнуть и второго своего читателя.
– Как Маришка смогла дышать под водой?
– Прекрасный вопрос! – улыбаюсь довольно, – Только один?
– Нет, не только! – смелеет подруга, – И почему Речной Царь стал опять молодым? А самое непонятное – как всё вообще получилось?
– Значит, тебе и вправду понравилось, раз ты уловила главное! – радуюсь я.
– Главное? – не понимает София, – Что главное?
– Что будет ещё продолжение!!
И продолжение было. Много чего ещё было на крыше сарайчика с хламом… Были рассветы, закаты, потери…горькие слёзы и смех…было поедено вкусных лепёшек без счёта, были свидания, встречи, разборки полётов…и обсуждения книг, и беседы в ночной тишине с чем-то, невидимым прочему миру…Было однажды такое, за что до сих пор мне мучительно стыдно…Здесь придётся нарушить свою хронологию и отмотать ленту времени влево на годика два…Сразу отметим отдельно, что юный мой возраст никак оправданьем не служит тому злодеянию…Итак – представьте себе поздний май, и сады в хрупких хлопьях весеннего «снега» на вишнях…яркое-яркое солнце – такое, что хочется прыгать, орать и смеяться! Представьте, что вам восемь лет, и закончилась школа, и лето блестит впереди всеми красками, и на душе так легко, что стоит немного подпрыгнуть – и ты полетишь, словно птица, в весенне-бездонное небо! А что нужно перед полётом? Конечно же, топливо и вдохновение! Первое выдали в кухне, второе идём набирать на пристройку сарая…вкруг по мощёной дорожке, мимо большого колодца, колонки…грядок с ростками, цветущих вьюнов…теперь лезем в малинник…ох, прочь от меня пауки! Та-ак…осторожно…чтоб чашку не выронить…вот…залезаем на крышу…порядок! Можно читать, загорать, есть печенье и вафли, нюхаться с пёсом соседским сквозь щёлку в заборе…Можно лежать и смотреть, как бегут облака…и никто тебя не потревожит! Прелестное место – укрытие номер один! С двух сторон – заросли цепкой малины, за спиной – стенка дома, напротив – соседский (и наш заодно) разделитель-забор, весь увитый вьюнами…Надо ещё изловчиться, чтоб тут проползти, словно юркая тень, не сломать молодую малину, не выронить тару из рук…но, когда все препятствия пали – сиди, наслаждайся! Вот я и сижу…а точнее, лежу. И смотрю на забор и малину. И думаю…так, ни о чём…и о чём-то глобальном…и снова почти ни о чём…
Но, позвольте-ка, что это здесь?! Никак, чьё-то гнездо?! Правда…такое прелестное! Крохотное, перевитое искусно за ветку малины и вьюн…в самом-самом краю, в уголке между крышей сарая и планкой забора. Сколько же раз я сидела тут и совершенно не видела этого чуда?!
– Ну-ка посмотрим…а вдруг, и к тому же ещё не пустое?
– Здравствуй, малышка! Какая ты славная пташка! Не бойся…тебя я не трону…Да-да, и никак не обижу! Просто чуть-чуть посмотрю…ах, какая красотка! Можно погладить тебя? Ты ведь не улетаешь отсюда? Да?! Во-от…потихонечку…славная птичка…хорошая…милая птичка! Бедняжка, сидящая в гнёздышке, слова в ответ не сказала. Молча терпела мои приставания, молча, покорно смотрела, как страшное чудище лезет к ней в домик чудовищной лапой…молча, от страха глаза закрывая и еле дыша, распростёршись, закрыв собой будущих деток, ждала – вот сейчас и съедят…Но не съели, а только потрогали…Значит, съедят в другой раз…Эх, а казалось – такое укромное, тихое место…
– Софочка! Ты не поверишь, что я сегодня нашла!! – ору я с порога, как буйный тайфун, залетая в знакомую кухню, – Гнездо!! Настоящее гнездо – прямо у нас на сарайчике! И живая малиновка! Пойдём смотреть?!
– Сейчас не могу, извини…мне ещё надо тут маме помочь…
– А-а…ну ладно… – слегка огорчаясь, иду восвояси, – Ты приходи, как отпустят тебя, хорошо?
– Хорошо!
Нету так нету… жаль, разумеется, но ведь ещё есть друзья! Надо скорей сообщить всем прекрасную новость! Результатом моей агитационной работы стало настоящее паломничество в наш малинник. Уже и бабушка ругалась, и я сама была немного смущена таким наплывом посетителей, но дело было сделано: мои друзья, знакомые, соседи; их друзья, а также и знакомые, соседи их друзей перебывали в этот день в гостях у крохотной пичужки.
– А у неё есть там яички?
– Сколько птенцов вылупляется в день?
– Чем ты их будешь кормить?
– Оставишь себе всех или на волю отпустишь?
– А вдруг её кошка сожрёт?
– Может, в клетку её посадить?!
Несчастная птичка, замученная толпами жаждущих враз поглазеть на её тихий и маленький домик, к вечеру выглядела совершенно истерзанной: пёрышки растрепались, взгляд лихорадочно-смутный, клювик приоткрыт… Я побежала домой, принесла ей воды в мелкой крышке от банок с вареньем…Малиновка пить отказалась. Тогда я припёрла пипетку, и стала пытаться насильно её напоить.
– Оставь ты её, наконец-то, в покое! – сказала мне бабушка, хмурясь.
– А вдруг она хочет попить и поесть?
– Нет, это вы ей попить и поесть не даёте! Где-то поблизости есть её муж, он ей приносит еду. А из-за вас он не может добраться до дома…боится.
– Чего нас бояться? – обиделась я и надулась.
Но, подумав немного, сама поняла, что сгоряча натворила. Вряд ли бы мне-то понравилось, если б в доме у нас бесконечно ходили экскурсии…Всё! Никого больше к ней не пущу! Разве что – только Оксану и Софу… ну и соседушку Эльку, куда ж без неё…Назавтра, с утра, первым делом помчалась проверить малиновку – как она там? Птичка сидела на месте, глядела вокруг, и было ей вроде получше. Не удержавшись, погладила серую спинку…Спинка под пальцем дрожала, пичужка вжималась в гнездо.
– Ну, зачем же меня ты боишься? – ласково я ей шепчу, и чмокаю возле прелестного клювика.
Ах, если б могла она мне отвечать…
В последующие дни у меня просто руки чесались – так хотелось посмотреть, сколько яичек в гнезде. Держалась я, прямо скажем, недолго – дня через три осторожненько пальцем чуть сдвинула бедную птичку…а она, неожиданно вскрикнув пронзительно, быстро вспорхнула и прочь улетела с гнезда! В маленьком кругленьком гнёздышке, свитом травинка к травинке, покоились три – сероватых и крапчатых, крохотных, тонких яичка. Размер их меня удивил – даже меньше, чем у канареек! Не крупнее, чем спелый горох, только формой длинней.
– Не трогай, не трогай! – шептал мне мой внутренний голос, – Она может их бросить, не трогай!
– А если чуть-чуть? Ведь сейчас её нет, не увидит!
– Какая же ты любопытная, глупая, злая девчонка!
– Молчи, тебя вовсе не просят читать мне мораль! Не считается, если один только раз их поглажу…
Как вы, наверно, уже понимаете, разом тут не обошлось. Больше недели я мучала бедную птичку, всё проверяя – а вдруг из яичек уже народились птенцы?! Но ничего так и не дождалась, и, в один не прекрасный совсем, а ужасный сиреневый вечер, придя на свой пост, обнаружила домик пернатый покинутым – гнёздышко было пустое, одно из яиц раздавилось и всё протекло, извозякав другие, лежащие целыми рядом…И на другой день никто не вернулся, и даже на третий…Тут я и вспомнила всё, что шептал мне мой внутренний голос, и горько рыдая, сидела на крыше сарая весь вечер, глядя на бедное, так ни за что разорённое мною гнездо…А, нарыдавшись до колик в пустом животе, забрала аккуратный комочек из тонких травинок и перьев и положила в коробку, под лампу на письменный стол.
– Инкубатор устроила! Поздно теперь, не проклюнутся…
– Может, ещё прилетит! А они в это время уже и родятся!
Здесь же, под ярким лучом электрической лампы, сидя с ногами на стуле и глядя на мелкие, мёртвые яйца, я вдруг отчётливо – как наяву, увидала – маленькую безутешную мать, сидящую в дождь под листом наклонённой малины, роняя прозрачные, будто хрустального бисера, слёзы, в мокрую жирную землю под нашим сараем… Жалобно плача, Малиновка скорбную повесть свою говорила, обращаясь к какому-то птичьему богу:
– В чём я виновна, скажи?! Никогда не брала я чужого…мошек ловила по счёту, как раз ровно столько, чтоб деток своих прокормить ненаглядных…Эти вторые мои! Прошлым летом тебе четверых дорастила…ночи и дни всё сидела прилежно, и грела своим их теплом…вместе с мужем усердно кормила…вышли прелестные птички! И за морем долгой зимою всё ждали – когда же назад возвратимся, в родные края! Чтобы опять, на любимой и милой своей стороне в мир привести новых пернатых певцов, восхваляя Тебя! Лишь тебя…и за что нам такое?! Что за чудовище мерзкое ты нам послала? Долго терпела я, но не смогла уберечь от беды своих деток…Ах, я несчастная, я злополучная мать!
Самое интересное, что я не капельки не удивилась. Да, всё так. И «мерзким чудовищем» меня назвали абсолютно заслуженно. Кто же я ещё, после убийства троих ни в чём не повинных малюсеньких душ? Но как мне теперь искупить этот гадкий поступок? К кому обратиться за помощью? Немного погодя до меня дошло, к кому обращалась с мольбами Малиновка. Конечно же, к Матушке-Природе! Только к ней, к ней одной и может призвать беззащитная, слабая птичка, прося о справедливом возмездии…Ну что ж, я готова! Пусть меня накажут! Признаю свою вину и искренне раскаиваюсь…Через несколько дней меня как-то сморило на крыше своей сараюшки – с самого утра было ужасающе жарко, а после полудня замолкли все птицы, затих даже лёгонький ветер…на горизонте собрались толпой пухлые, чёрно-багровые тучи. Я лежала и смотрела, как они ворчат и переминаются там, вдалеке, готовясь наброситься на синеву небосвода и сожрать её жадно и хищно…а тучи всё приближались, приближались…и в какой-то момент оказались везде – даже вокруг меня! Или это я оказалась внутри тучи?
– Смотрите, какая хорошенькая!
– Не бойся, мы тебя только слегка погладим!
– Милая крошка!
Назойливые ласки туч не давали слова сказать, обволакивали плотным удушливым дымом, забивались в глаза, ноздри, горло…проникали жарким паром, как от кипящего чайника, внутрь…И, в довершенье всего – что-то грохнуло, бумкнуло, чем-то сверкнуло, да так, что глазам стало больно!
– Аха-ха! – грохотали тучи, – Отличное фото на память!
– Ну-ка, ещё разок, для верности! – и опять ударило ослепительной жгучей вспышкой…
– Прекратите! Пустите! Аа-аа!!
Внезапно всё кончилось. Я лежала на чём-то мягком, приятном…с закрытыми глазами… пахло скошенной травой, полевыми цветами…решилась приоткрыть один глаз…и увидела изумительный, приглушенно-рассеянный зелёный свет! Всё вокруг было самых различных оттенков зелёного – нежно-салатовые юные ростки прорезывались кучками в изумрудном мшистом ковре, тоненькие стебельки вьющихся побегов цеплялись за поросшие мхом стены, зеленовато-сизые листья тюльпанов раскрывались торчащими пальцами, подпирая распускающиеся жёлто-зелёные бутоны…это был какой-то зелёный цветущий оазис! Уголок тайного волшебного сада, где растительность ложилась так густо, что не видно было ни сантиметра земли или камня, только густой изумрудный мох и всевозможные растущие организмы. Я слегка приподнялась на своём ложе и облокотилась, приняв полу-сидячее положение – так и есть, я тоже лежу во мху! Пушистом, ласкающем, плюшевом мху…вот так бы лежала тут вечно…Но, видимо, мне не судьба – то, на чём я лежала, вдруг дрогнуло, накренилось и стало куда-то подниматься, да так быстро, что движение ощущалось всем телом, как на скоростном лифте. Одновременно моховые стены стали сдвигаться, деформироваться, принимать некую форму…на что-то неуловимо похожую…на что? А рядом со мной появилось, а точнее – приземлилось, буквально упав сверху, какое-то огромное существо – не зверь и не птица…в странном наряде из серых и алых кружев…вот оно наклонило свою гигантскую голову…Господи! Да это же…Малиновка?! Но почему она так вымахала? Или это я уменьшилась…скорее всего…вот мне и птичьи перья кажутся кружевами… Наверное, они так и выглядят при большом увеличении…
– ГОВОРИ!
Что говорить? Зачем? И кто это вообще сказал? Откуда доносится этот бархатный, глубокий, раскатистый голос…как будто с неба…А! Всё ясно…наверное, я умерла и попала…а куда, собственно, я попала?! – пока эти мысли вскачь неслись в моей голове, я услыхала другой голос, напевный и мелодичный, похожий на челесту:
– О Великая Мать! Это существо убило моих деток!
– Намеренно?
– Я не знаю. Прошу о возмездии, Великая, Мудрая Мать!
– Отвечай, Ника, ты убила птенцов Малиновки намеренно?
– Я…я…нет…то есть…я не хотела…я думала… – всё моё существо пронизал глубокий стыд и сильнейшее сожаление…А вот страшно мне не было почему-то совершенно.
– Итак, вот мой вердикт! – произнёс первый голос торжественно и громко неизвестное мне слово, – За гибель троих птенцов Малиновки Ника лишится троих дорогих ей существ!
– Принимаешь ли ты моё решение, Малиновка?
– Да, Великая Справедливая Мать! – и Малиновка-гигант низко поклонилась по-прежнему невидимой мне сущности.
– А ты, Ника, принимаешь моё решение?
Вопрос меня изумил. Разве преступников спрашивают, согласны ли они с наказанием?!
– Наверное…да… – ответила я робко, – Но, пожалуйста, можно мне понять?
– Что именно?
– Разве от моего согласия…принятия…зависит Ваше решение?
– Да, зависит.
– Можно узнать, почему?
– Разумеется. Существо, принимающее наказание, признаёт свою вину. Признание вины смягчает последствия совершённого поступка. Возможно даже, что существо, принявшее наказание, сможет исправить эти последствия.
– То есть… погибших птенцов можно оживить?
– Да. Но это дано не каждому.
– Что нужно, для того чтобы их оживить? – невероятно надеясь, вся трепеща, спросила я, едва дыша.
– Чудо! Нужно совершить Чудо, – совершенно серьёзно ответила мне Великая Мать.
– Я не умею творить чудеса…
– Этого не умеет никто.
– Так значит, птенцов оживить невозможно…
– Тому, чего не умеешь, можно научиться.
– Как? Я хочу, очень хочу научиться!
– Тогда ты сможешь узнать, как.
И что-то в тоне, которым были произнесены эти последние слова, заставило меня замолчать. Просто стало понятно, что это конец нашего диалога. Малиновка вспорхнула и улетела прочь, а мне что делать? Ах, если б я тоже умела летать, словно птицы! Ведь я даже не успела попросить у неё прощения…Подумать об этом я тоже как следует не успела – меня словно подбросило в воздух!
– Подожди, подожди меня, Малиновка! – кричала я, вихрем уносясь в воздушном потоке. Вихрь оказался капризным, и крутил меня, словно пробку, попавшую в водоворот. На очередном повороте, вместо безбрежной синевы, в которой исчезла Малиновка, я увидала такую картину, которую не забуду до конца своих дней:
…Далеко-далеко внизу, как если бы вы смотрели из иллюминатора набирающего высоту самолёта, простирался бескрайний лес. Но деревья с такой высоты казались уже травой…или мхом…а среди этого мха, величественная и гордая, высилась колоссальная женская фигура! Она стояла, вырастая горным утёсом из изумрудного облака, глядя прямо на меня, и простирала раскрытые ладони, как будто бы только что выпустила из них птицу… Никаких средств художественной выразительности в мире не хватило бы, чтобы описать её лицо. Бесконечно доброе, мудрое, ясное, как самый солнечный день, оно постоянно менялось, и черты его были похожи то на медведицу, то на орла…то на бездонное озеро…и при этом оставались человеческими…Ни тогда, ни теперь я не могу постигнуть, как такое возможно.
А бешеный вихрь всё усиливался, превращался в смерч, крутящийся губительной воронкой, и где-то внутри этой воронки летела я – крохотная серая песчинка в бесконечном океане жизни…Очнувшись от резкого толчка, я вскочила как чёртик из табакерки…на своей сарайчиковой крыше! Прямо надо мной висела лиловая туча, растопырив свои лохматые лапы, с минуты на минуту готовая открыть свой брандспойт. А может даже – и не один! Моментально скатившись с низкой крыши, я полезла сквозь колючий малинник, спасаясь бегством. И было от чего! Уже схватившись за ручку входной двери в дальние сени, я всем телом ощутила такой мощный разряд, от которого сердце моё пропустило удар, и, казалось – подпрыгнул весь дом. И тут же потоками хлынул невиданный ливень! Вмиг затопило дорожки, превратив огород наш в болото, вихрем перевернуло тележку, повалило подпорку под средней ранеткой, и она обломилась, расколовшись тогда на две части…С опаской выглядывая из окна на это стихийное бедствие, я видела, как крупный обкатанный град сыпет так густо, что вскоре им были полны все тазы, все открытые вёдра…
– А ведь меня принесло этим вихрем назад! – думала я, вспоминая своё путешествие… Да… наш сарайчик свидетелем был разных давних событий…И чего я накинулась так на Оксанку? Надо пойти помириться. И заодно показать им обеим вот это – единственно доступный мне способ сотворить маленькое, зато своё собственное Чудо. Кто знает, может быть, прочитав мою «Легенду о Маришке» и её продолжение, хотя бы один человек на Земле подумает, прежде чем разорять беззащитные гнёзда…Итак:
…В разгар праздничного пира одна молоденькая Сирена, танцуя с речным тритоном, спросила его:
– Скажите, любезный, а как же получилось, что Царица Марина не знала прежде своего мужа и государя, а потом вспомнила? Ведь она была земной девицей ещё несколько дней назад, а теперь, как и мы, дышит жабрами? И почему Царь, дряхлый и немощный, вновь молодым оказался сегодня?
– Милое дитя, вы совсем ещё юны и неопытны, коль задаёте такие вопросы. После бала непременно пойдите в Пещеру Хранительницы! Она будет рассказывать всем, кто родился недавно, или иными путями к обществу нашему присоединился, Тайного Знания Повесть.
Юная Сиреночка слегка обиделась на то, что её посчитали ребёнком, но любопытство возобладало, и следующей ночью она и вправду присоединилась к желающим слышать Тайну Великую Вод. Присоединяйтесь к ним и вы, если желаете! Пещера Хранительницы находилась за Тронным Залом, и в ней испокон веков струился Источник Тайного Знания, или, как его ещё называют люди в своих сказках, Источник Живой Воды или Вечной Молодости. Сама же Хранительница была Саламандрой – удивительным существом, сочетающим в себе две противоположные стихии – Огня и Воды. Её собственная история заслуживает отдельной повести, но этой ночью слово принадлежит ей, и она поведает всем желающим Великую Повесть Мироздания, объясняющую все загадки прошедшей волшебной и праздничной Ночи. Во Дворце Речного Царя закончился праздничный бал, погасили огни, и Госпожа Саламандра ведёт свой пространный рассказ:
– Вечность назад Мирозданье родило Стихии. Было их многое множество, разным мирам —
Не исчислить уж, сколько их стало, свой полагался набор, свой порядок,
И собственный Мира уклад. Нашему Миру досталось четыре Стихии —
Жаркий Огонь, полыхающий вечно пожаром, Воздух – прозрачный Эфир,
Без которого жизнь невозможна, Матерь Земля, колыбель всех живых и растущих,
И, наконец, Кровь Планеты – Вода, что струится повсюду.
Долгие тысячи лет равновесия не было вовсе, Жаркий Огонь полыхал поначалу над миром,
Грозно дымились вулканы и плавилось жидкое пламя, тысячелетья спустя обернулась планета Водою.
Всюду безбрежные волны струил Океан бесконечный, и зародилось тогда в нашем мире живое начало…
Следом Земле Океан уступил часть просторов, и расплодилось великое множество тварей:
Каждый живущий зачем-нибудь в мире да нужен, каждая мелкая сущность имеет свой вес и значенье.
Много лесов разрослось на просторах Земли бесконечных, много животных бродило по юной планете.
Так наступило с тех пор равновесие в Мире —Воздух, Вода, и Земля, и Огонь стали вместе,
Каждый другого собой дополняя, не споря, хрупкий наш Мир охранять, согревать и лелеять.
Чтобы отныне всегда равновесие это держалось, были Природой назначены в помощь Стихиям
Духи особые – звались Хранители Мира. В рощах, лесах, буреломах, дубравах и скалах,
В реках, морях, на болотах, озерах, протоках, в поле, в горах, и в подземных пещерах, и в небе,
И глубоко под землею, где вечно горит негасимое пламя – всюду живут хлопотливые Духи Природы.
Старших из них называют извечно Царями. В море солёном свой Царь,
И у пресной Воды свой Правитель, свой у живого Огня,
И у воздуха быстрый Эфир среброкрылый. А для того, чтоб всегда Равновесие было в природе,
Старшие Духи Стихий сочетаться попарно брачным союзом должны меж собою, как древний,
Грозный седой Океан с мудрой Геей – землёю. Браки такие рождают Хранителей новых и новых,
Каждый земной ручеек обладает своею душою, каждое юное деревце прячет Дриаду в себе.
Вот почему всё живое живым и зовётся – шепчут деревья, и звонко речушка поёт под сосною,
В воздухе чистом плывут облака кучевые, Солнце восходит на небе, и снова скрывается на ночь,
Жизнь бесконечно стремится на круги своя возвратиться…
Здесь Хранительница надолго замолчала, глядя на пылающий костёр, который вечно горел в её Пещере, напротив Источника Живой Воды.
– Несколько позже, – продолжила она свой рассказ, и голос её при этом звучал уже не так радостно и торжественно, – Так вот, несколько позже случилось так, что в Мире, который был образован Четырьмя Стихиями, появилось ещё одной существо – Человек. Само по себе это удивительное Творение Природы, но в наш Мир эти существа попали случайно, поскольку родной их край был навеки утрачен, и знания о своей сущности утрачены вместе с ним, и лишь малая часть людей была спасена по воле Мироздания, чтобы вновь начать своё существование в других Мирах. Итак, люди появились на этой планете, и, поскольку, лучше всего человеческий организм приспособлен для жизни на суше, расселились постепенно по поверхности Земли. Так и планету назвали они – Земля, хотя лучше ей подходит древнее название Хранителей – Андея, что означает – Мир Четырех Стихий. По незнанию своему люди стали слишком уж вмешиваться в привычный уклад нашего мира – они вырубают леса, освобождая место для своих посевов, они загрязняют реки отходами своей жизнедеятельности, они глубоко роют землю в поисках металлов и драгоценных камней, и недалек тот день, когда человек сможет подняться в воздух, и даже вырваться за пределы своего нового мира, для того чтобы открыть и подчинить себе и другие, неизведанные пока миры. Однако с каждым срубленным деревом, с каждым пересохшим ручейком гибнут Духи Четырех Стихий, и равновесие Мира всё больше нарушается…Однажды этот хрупкий баланс может не выдержать и рухнуть, и тогда Мир уже больше не будет прежним. Страшные катастрофы могут случиться вновь, как на заре Мироздания, великая опасность нависнет над всей планетой, и человечество также окажется под угрозой гибели…Поэтому Старшие Хранители решили, что малая часть человечества должна быть наделена особыми способностями: некоторые из людей смогут дышать под водой, другие – летать словно птицы, кому-то не повредит огонь, кто-то будет слышать голоса животных и деревьев, и сможет общаться с Духами всех четырех стихий. А в супруги нашему Речному Царю была назначена человеческая женщина, которая, как и русалки, сможет дышать и жить под водой. Поскольку все люди произошли от древней расы Стихии Солнца, супругу Речного Царя называют Дитя Солнца и Воды. Такая женщина рождается в нашем мире раз в несколько тысяч лет. Каждая Речная Царица проживает долгую и непростую жизнь, рождаясь ребёнком в человеческой семье, а достигнув зрелости – покидает людей и уходит в Реку, чтобы дать жизнь новым Водным Духам. Многие тысячелетия живет Царская Чета в Подводном Дворце, но за это время по воле людей вновь умирают тысячи Духов Воды…В конце своей жизни стареющая Царица должна искупить людские грехи своей смертью. Душа же её неприкаянно бродит по свету, до тех пор, пока где-то в подлунном мире не родится дивный, волшебный ребёнок – Дитя Солнца и Воды, и всё повторяется вновь…Со смертью Царицы Подводный Царь начинает дряхлеть на глазах, силы его убывают, тоска по ушедшей супруге мучит его беспрестанно… Тогда иссякает в Тайной Пещере Источник Вечной Молодости, и на землю приходят печали, болезни, великие беды… Многие тысячи душ человеческих гибнут, возвращая баланс в равновесье. Но! – тут голос Саламандры-прорицательницы снова окреп и зазвенел торжественно, словно звуки небольшого органа переливались под сводами Тайной Пещеры:
– Но, с возвращением в свой истинный дом возрожденной Царицы всё вслед за ней возрождается снова и снова!
Царь набирается жизненных сил, на глазах молодеет, Царский Дворец обновляется, Воды воротятся вспять!
Снова в Пещере Подводной иссякший Источник звонко течёт серебристой струёй говорливой!
Также, в придачу к уже обозначенным силам, Духами древних стихий было назначено впредь -
Людям особым иметь непростые таланты: Даром Волшебного Слова иных наделить, чтоб отныне
Им в совокупности с Даром увидеть сокрытые тайны, чтобы могли рассказать остальным о Порядке,
Данном навеки всем тварям земным от рожденья, как тот порядок блюсти и беречь Равновесье,
Чтоб не лишиться нам Мира и жизней своих в одночасье.
Так закончила таинственная Прорицательница Саламандра свой рассказ в ту далёкую длинную ночь…А нам теперь осталось только рассказать, что стало после Маришкиного исчезновения из семьи, где она родилась и выросла:
Наутро хватились любимой Марины родные и близкие, стали искать, и следы привели их к Реке. Долго рыдала тогда безутешная Мать, также и старшие сёстры, отец, и соседи; прочие люди печалились…многие в Городе знали её и любили. В гневе, тоске и печали несчастный жених безутешный долго к Реке приходил и стоял на пригорке, рыдая; громко крича, призывая Марину к себе…Но не ответил никто, и назад она не возвратилась…Много с тех пор утекло равнодушной воды, и забылась с годами давняя эта печаль…но у Речки той Имя своё появилось. И по сей день ещё люди Маришкой её называют, хоть от Маришки самой уж давно и следа не осталось…
Всё вышеописанное – история Маришки, мудрость Саламандры – приоткрылось, как щёлка в незримой и плотной завесе, разделяющей Время, в последний «визит» мой в Подводное Царство Речного Царя. И, лишь спустя много лет я смогла воссоздать тот давнишний, волшебный, и необычайно прекрасный свой сон, хотя – видит Природа, попытки предпринимались ещё в детстве…Видимо, в пору моих юных лет Речной Царь опять был вдовцом, ведь бедная речка Маришка, а с нею и неисчислимая масса рек, ручейков и озёр умирали, становясь бессловесными жертвами человеческих дел и свершений во имя «прогресса». Очень надеюсь, что сейчас, когда я пишу эти строки, Маришка – Речная Царица уже вернулась к своему царственному супругу, а если ещё нет – пусть поскорей возвращается! Речной Царь! Я выполнила твой приказ, и поняла наконец и твои слова, и своё призвание. Теперь я знаю, что в нынешнем безумном мире всем вам – существам древним и тайным – приходится всё тяжелее, и кто-то из нас, людей должен помочь вам поддерживать Равновесие, данное всем нам Природой. А ты, Марина – Новая и Вечная Царица, Дитя Солнца и Воды – где же ты теперь? Скоро ли вновь возродишься на этой Земле? Возвращайся поскорее к своему любимому мужу и Царю! Услышь его Зов, загляни внутрь себя и также пойми своё предназначение, как это смогла понять та, другая Маришка…Другая, но такая же, как и ты…У вас с ней одна душа, и одна судьба. Он ждёт, он всегда тебя ждёт…и вместе с ним ждут все речные Духи, болотные огоньки, ждут Хранители Четырёх Стихий, ждут все умирающие речки, пруды, озёра, ручейки и болотца, и ждёт Матушка-Природа…Пока всё ещё ждёт – когда же Человек научится наконец – хранить и беречь Мир, в котором он живёт. Оправдаем ли мы их ожидания?
Зачем нужны друзья, или – «Школьные активности»
– Ну что, опять друзья помогали? – смеётся отец, снимая меня с высокой грушевой ветки, с которой я уже почти срослась…
– Да нет, сама справилась…
– Не верится как-то! – подначивает папа, усмехаясь.
В любой семье имеются свои «крылатые словечки», прозвища домашние и милые смешные выражения, смысл коих ясен лишь своим. Вот это – про друзей, которые всё в чём-то помогают, берёт начало в самом раннем моём детстве. Намного раньше всех подружек заимела я любимого и закадычного дружка. Почему-то в детстве слово «закадычный» рифмовалось для меня с «загадочный», «таинственный», и означало что-то сокровенное… такое, что уж точно нужно постараться придержать в себе. И не болтать об этом с кем попало. По этой ли причине, или потому, что раньше нас сдружились наши юные родители, общались мы с Илюхой в основном лишь на семейных вечеринках, в тесном дружеском кругу. Момент первичного знакомства затерялся в закоулках нашей общей памяти, да и понятно – было нам обоим о ту пору годика по три…Отцы наши служили в авиации, и мамы, как обычно водится, нашли общий язык довольно быстро…ну а мы уж – троица детишек-дошколят, составили отличную компашку! Илюшка, я и Оленька – немного нас постарше, вот и были мы – те самые друзья. Семейство Атамановых подальше обитало от моих привычных улиц, в мещанско – историческом кусочке Города, на улице с простым названьем Мирная. В эпоху развитого «изма» мирная, на самом деле, улица, вдруг разделив судьбу своих бесчисленных товарок, потеряла своё имя; а раньше называлась Пирожковый Ряд; и это – прежнее, утраченное ныне, прозвище, ей подходило очень! Потому как в первом из старинных каменных домов размещалась вплоть до революции пекарня, и при ней прекрасная кондитерская, может даже, и кафе. Обрывочные уцелевшие сведения о прошлом исторической застройки, к сожалению, не позволяют нам наверняка установить назначение каждого из зданий этой улицы… возможно, были и другие заведения, удовлетворявшие когда-то, в прежние года, общественные нужды населения во вкусной и здоровой пище, недаром же целый «Рядъ пирожковiй» был обозначен на старой, не существующей более, вывеске…
Сколько раз, шагая автоматом по маршруту к дому Атамановых, представляла я – а как бы всё смотрелось много лет назад…кто жил в покинутых теперь домах…в какие, неизвестные нам игры, здесь играли дети в чистых и ухоженных дворах, большинства-то из которых нет уже на этом свете; а дома пустые всё стоят, ослепшими глазницами пытаясь разглядеть – какая стала вокруг жизнь…Тот дом, где жил Илья, был совершенно не похож на наш – что в нём было раньше, неизвестно, а в те годы, когда мы были малыми детьми, здесь обитали вместе несколько семей. Такая помесь дома и квартирной коммуналки. Имея многие удобства жителей квартир – колонка газа, внутренний водопровод, и санузлы с большой и настоящей ванной – кухню общую делили пополам, топились дровяными печками, как мы.
В распоряжении Илюшкина семейства было две больших и смежных комнаты: столовая-гостиная, она же дополнительная кухня, она же комната, где делали уроки; и вторая – спальня, детская, и временами – танцевальный зал. На весь большой и странный дом имелся и такой же двор – и чей-то, и ничей… у каждой из семей был огорожен собственный участок, и сидели среди грядок разные постройки – погреба, сараи, даже гаражи. В тепло нам, детям, был простор и радость! И где-то здесь, средь пахнущих до одурения кустов старой сирени и жасмина…или, возможно – между грядок с огурцами и картошкой, облепленной противным колорадским гадом; а, может – в старых жестяных тазах, поставленных купаться и играть в кораблики, осталось наше сказочное, дошколячье Лето…
В любой из мелочей огромного двора мы находили новые и новые забавы. Но, кроме популярных, «стадных» игрищ, мы втроем – Илюшка, я и Оля, уединялись часто для создания своих, разнообразных развлечений:
– А давай, я буду сказочной принцессой!
– Почему вдруг ты?! Я тоже хочу быть принцессой!
– Ты маловата для принцессы, будешь фрейлиной придворной!
– Ну нет! Я не хочу быть фройленой! Хочу принцессой!!
– Девочки, да успокойтесь наконец! Вы обе будете принцессами, согласны?
– Встань и иди!!
Такая странная концовочка, конечно, больше подходила бы какой-нибудь библейской сценке, где божий сын внезапно исцеляет безнадежных, стонущих больных. Откуда взялась фразочка такая в детском лексиконе, неизвестно. Библейские сюжеты тогда были не в чести, и книг таких мы отродяся не видали. Но, так или иначе, «безнадежного» Илью она воистину чудесно исцеляла – он, осторожно и неловко опираясь на скамейку, враз пытался встать своими непослушными ногами… мы с «волшебницей» кидались помогать…и, опершись на наши дружеские плечи, бедный «больной» мальчишка шёл, прихрамывая, несколько шагов в сторону сада…Пройдёт немного – торжествующе вопя, отбросив палки, с ненормальной скоростью и силой несётся по двору, и мы за ним по следу! Однажды, мы втроём, в безумной этой гонке чуть не растоптали насмерть хиленького старичка, пришедшего под вишни в палисадник, чтоб испортить воздух сигареткой. Ох, не ко времени он выбрал это место! Родители ругались для порядка, и пытались ставить нас, всех оптом, в разные углы. Но, в разгар «разбора взлётов и посадок» я, не выдержав несправедливых обвинений, выкрикнула что-то вроде:
– Да на что вам дался этот дядя Вася! Он ведь всё равно скоро помрёт!
Взрослые донельзя удивились поворотом воспитательной беседы:
– Почему это, позвольте вас спросить, вполне здоровый с виду дядя Вася должен взять и помереть?
– Конечно же, помрёт, – я гнула свою линию упёрто, – От курения! Курение опасно для здоровья!
Каких-нибудь весомых аргументов на резонный мой расклад они придумать не смогли, и отпустили нас – опять же оптом, восвояси; строго-настрого веля нам ограничиться в своих передвиженьях местом и пространством, не занятым цветами, овощами и чужими, погибающими от куренья, старичками. Ах, старый милый двор! Как часто вспоминается он нам теперь, каким же кажется далёким… Вот сплошной окрашенный забор, петляющие в зарослях дорожки, лавочка в сиреневых кустах, стон скрипучей лестницы на верхнем этаже… а вот и наши славные родители – молодые и беспечные… жарят на самодельном, сооруженном из кирпичиков мангале страшную какую-то вкуснятину, и пахнет так, что хочется загрызть даже шампур! А вот и троица смешных чумазеньких детишек – смеясь и щурясь от лучей безжалостно ласкающего солнца, кидают об забор резиновый, видавший виды мяч…Нашему энтузиазму можно было только позавидовать – никакая, даже самая противная погода, не была для нас препятствием в прогулках. Но, когда уж на дворе и улицах темнело, нас насильно загоняли в дом. Снаружи выл холодный ветер, хлестал дождь, и гибкие, податливые ветки старых вишен, посаженных когда-то близко к дому, стучались к нам в оконное стекло…просясь войти и отогреть замёрзшие, коричневые пальцы. А в доме было здорово, тепло, уютно… родители в передней комнате играли в преферанс и пили горячительное «с чаем», а нас, затарив молоком, вареньем и блинами, выпроваживали прочь – играть в соседнюю – заставленную мебелью, застеленную пыльными дорожками, большую комнатищу. И тут мы не сидели сложа руки, и нарочно выдумали новую забаву: нужно было, на пол не ступив, попасть с начала комнаты в конец. Задачка эта представлялась не из лёгких, несмотря на разное количество столов, кроватей и различных мелочей. Начиная от Илюшиной кровати, которая стояла справа, мы перепрыгивали на родительскую, и потом на Олину. А дальше возникало непреодолимое препятствие, в виде большого и трёхстворчатого шкафа. Благо, что в соцреализм вся мебель создавалась не особенно высокой; и, соорудив большую гору из имевшихся в наличии подушек, пледов, одеял, мы – подталкивая и поддерживая «дружка дружку», с пребольшим трудом, но всё-таки влезали на противный шкаф. Первой подсаживали маленькую самую – меня. Хоть мы с Илюшкой были одногодки, а я и вовсе на полгода старше, всё равно считалась самой маленькой из нас, потому что девочка, а наш Илюха – мальчик. Исходя из этого – ответственности больше! Что с нас, девчонок неразумных, взять? Одни мы пропадём, без крепкого плеча мужского, не иначе.
Так вот – когда мы, взгромоздившись в первый раз на шкаф, обозревали комнату с открывшегося ракурса, я поняла, что прыгать-то со шкафа я не буду. Вот не буду прыгать я, и всё! А было мне в ту пору с половиною четыре года…но – не буду прыгать я, хоть тресни!
Итак, сидим…Олечка с Илюшкой давно спрыгнули, и уговаривали то же сделать и меня, но я упёрлась. Реветь-то не ревела, а сидела на шкафу тихонечко, и никуда оттуда уходить не собиралась. Отчаявшись стащить меня с позиции, ребята, хошь-не-хошь, а были вынуждены обратиться тут за помощью к родителям. Вскоре воспоследовала сцена: дверь в спальню открывается, идут толпой родители, за ними робко следуют растерянные, и уже готовые реветь ребята-Атамановы; а я, как королева, наверху сижу.
– Малышка, что же ты тут делаешь? – вопрошают меня взрослые, отчего-то очень веселясь.
– Сижу… – насупясь, отвечаю я.
– А как же ты так высоко-то забралась?
– Друзья мне помогли! – я выдаю свою коронную, отточенную фразу.
На молодых родителей враз нападает хохот, и нам тут же всё прощается: помятые и снятые кровати, беспорядок на полу, опасности, которым мы себя подвергли, и наверняка уж безнадёжно порченый матрац. Хотя…пружины в те года производили «на века», и не одно прыгучее потомство могло их вновь и вновь испытывать на прочность, прежде чем они сдавались навсегда… Но всё же выпадали дни, когда мы были заняты и более спокойными вещами…освоив новое ристалище холодного сезона – монополию. Подсмотрев идею у кого-то из одноклассников – счастливых обладателей заветной коробки (родители которых имели доступ или к спецотделам советских магазинов, или к более богатому выбору товаров, имевшихся в наличии на прилавках стран соцлагеря), наш Илья сделал монополию сам. С небольшой нашей помощью. Несколько недель старательный Илюшка резал и разрисовывал карточки, клеил из картонных листов игровое поле, писал на бумажках правила, с упорством настоящего фальшивомонетчика много дней подряд выпускал денежные знаки, а фишки нам заменили разные мелкие предметы – наперстки, монетки, пуговицы, какие-то маленькие игрушки, и началось! Мы покупали, продавали и закладывали фабрики, заводы, пароходы, банки, улицы и парки! Да что там – целые большие города и страны! Мало разбираясь в мудрёных экономических терминах, компенсировали этот недостаток неистовством настоящих воротил теневого бизнеса. Нам не годились в подметки Рокфеллеры и Мистеры Твистеры, империи Роллса и Ройса бледнели перед нашими оборотами! Это было увлекательно, захватывающе и по-настоящему здорово! А лично меня всегда привлекал даже не столько сам процесс – покупки, продажи, потери, обмены и сокрушительные катастрофы, первичные накопления и гигантские рынки сбыта; а возможность почти по-настоящему переместиться в пространстве, представляя себя финансовым магнатом в кругосветным путешествии, скупающим активы по всему миру! Сами названия стран и городов, найденных нами с Илюшкой в большом красном географическом атласе, просто завораживали…манили своей необычностью, почти музыкальным созвучием неожиданных сочетаний – Кейптаун, Глазго…Манила, Ливерпуль…Сандвичевы Острова, Новая Каледония…Карибское Море, Аляска, Рейкьявик…Мыс Доброй Надежды…И тогда и сейчас мне кажется нереальным, чтобы в местах с такими сказочными названиями жили бы обычные люди, такие же, как и мы с вами…Нет-нет! Там, на этих недосягаемых бутербродных островах, непременно всё по другому – как в Зазеркалье, и даже представить себе невозможно, насколько красиво и совершенно устроена там жизнь, и как отличается она от нашей! Несколько сезонов подряд болели мы этой финансово-географической лихорадкой, а затем она пошла на спад…
Куда девалась эта самодельная игра? Так же незаметно, как уходит само детство, исчезают вместе с ним его любимые игрушки. Где вы теперь, мои немногочисленные куклы? Где наборы для игры «в доктора», игрушечные собаки, беспрестанно качающие головами; куда свернули паровозики, везущие по рельсам – прямо в будущее, детские надежды и мечты? А может, это мы, взрослея, забываем своё детство, и уходим сквозь невидимую дверцу, что открывается лишь раз, и только в одну сторону? И всё же – знаю это твёрдо, совершенно точно знаю: где-то, может быть – совсем и рядом с нами – существует место: тайное, загадочное место, в котором каждый может вновь себя почувствовать ребёнком. И вы сумеете – пусть ненадолго, пусть на несколько минут, а может даже на мгновение – в своём воображении, в потайных кармашках памяти, найти дорогу и вернуться в это место; ощутить простую радость безо всяческих причин – только оттого, что ты живёшь, и наступает новый день, и солнце светит за твоим окном, и мир твой улыбается тебе… Будьте уж уверены, что каждого ушедшего и взрослого ребёнка в этом необычном месте ждёт его любимый заводной котёнок, кукла с голубыми волосами или фиолетовый медведь…Вернитесь к ним из ежедневной суеты, взгляните в преданные, славные, игрушечные глазки, погладьте плюшевую шубку…и вы гораздо лучше сможете понять своих собственных – несносных, непослушных, удивительных, талантливых детей! Ну, игры играми, а в школе мы своё знакомство совершенно не «светили», тем более, что были в разных классах. Илюха попал в «В». И как же только не интерпретировали школяры эти простые буквы, разделяющие нас в потоке одногодок! В нашу «смену» было ровно пять – целая «АБВГДейка». Каждый класс стремился выдать остальным прозвания как можно более обидные; ну, а себе присвоить лучшие, и самые достойные. В результате, «Гэшки» сами для себя были «Героями»; а для других – «Гусями» и «Гадюшником», и это ещё самые приемлемые варианты! Было дело, сознаюсь, и я поучаствовала в этом увлекательном процессе, предложив называть «В» класс «Вездесущими Вопящими Выскочками». Нашим мальчишкам так понравилась эта мудрёная фраза (плод моей начитанности, многократно превосходящей их собственную, слабую фантазию), что уже через пару дней об этом знала вся начальная школа. Знала не только сами обидные слова (вдвойне обидные, потому что до такого ругательного изящества больше никто не додумался), но и их автора… Подозреваю, что этот факт и был катализатором крайне неприязненного отношения, которое питала ко мне некая Ирина Киржакова – персона в своём роде потрясающая, обитающая в «В», совместно с Атамановым Ильёй. Попасть в наш первый (а потом второй, и третий) «Г», возможно было только через длинную, пустую рекреацию. По утрам она под самую завязку заполнялась шумными детьми, бурля и выливаясь через край. Как и всякая река, брала своё начало в самом неприметном уголке – сразу за входной скрипучей дверью, где помещалось только несколько скамеек да колонны с зеркалами. Дальше, под большими окнами, жила, точнее – выживала, группа чахлых пальм в огромных деревянных кадках, а на растресканном паркете волочилась пыльная дорожка, затёртая десантами усердных школяров. За одной из этих пальм, каким-то тусклым утром, состоялся достопамятный тот диалог, на чёрных и повышенных тонах, между мной и этой самой Ирой Киржаковой – моей тёзкой, как ни жаль осознавать такой отвратный факт. Общего у нас с ней было – ну вот разве только имя – такая насмешка судьбы! В остальном же эта Ира была моей полной противоположностью: здоровенная, с короткими белёсыми волосами, в выпуклых глазищах – ни одной разумной мысли, с грубым мальчишеским голосом и замашками отпетого второгодника. Уж и не вспомнить, с чего именно началось наше великое противостояние, но, раз начавшись, приобрело характер явно хронический…
– Слышь, Кораблёва, ты чё такая борзая?!
– Борзыми, Ира, бывают только собаки, и то – ударение нужно ставить на второй слог.
– Ну, ты у меня довыпендриваешься, Кораблёва… слишком умная, как я посмотрю!
– Слушай, Ирин, ты же девочка! Давай поговорим как девочки, называй меня по имени, пожалуйста.
– Тебя?! По имени? Если б у тебя имя-то было, а то придумала себе какую-то собачью кличку! Ника-ника-недосика!
– Имя как имя, между прочим, так звали богиню Победы в Древней Греции…
– Знаешь что, Кораблёва?! Задолбала ты всех своими знаниями, слышь?!
– А ты даром что девочка, а ведёшь себя как бандит – некрасиво.
– Как хочу, так и веду, и тебя не спрашиваю!
– Мне и не нужно, чтобы ты меня спрашивала, просто иди уже, куда шла, и оставь меня в покое!
– А вот и не пойду!
– А вот и пойдешь!!
– Не пойду, и всё тут!!
– Что ты вообще от меня хочешь, ты можешь сказать нормально?! Я на урок опаздываю.
– На урок она опаздывает, нашлась отличница… ах – ах! А я вот возьму и не пущу, будешь здесь со мной сидеть, под пальмой… хга-га-га, – эта дылда ржёт, как кобыла, и злобно щурит свои тупенькие глазки.
– Сгинь с дороги! Дай пройти! – я уже разозлилась не на шутку; а всем известно, что разозлясь не на шутку, мне свойственно напрочь забывать об опасности, и тогда размеры и потенциальная сила противника перестают иметь какое-либо значение.
Короче говоря, оттолкнула я эту самую Киржакову так, что она каким-то образом ударилась своей глупой башкой о деревянную кадку. Не так, чтобы убиться насмерть, но обидно. В результате, на ближайшем же родительском собрании, донельзя удивлённая РимИванна выговаривала моим родителям, сидевшим рядком, как два настороженных воробья:
– Вы знаете, за мою доо-олгую педагогическую жизнь я видела разных, очень разных детей. – – Но ваша Ника… нет, вы только не подумайте, что я хочу сказать о ней что-то плохое… но она ребёнок очень сложный! Обычно дети, которые хорошо учатся, и ведут себя хорошо. Тем более девочки. А у вашей дочери прекрасная успеваемость, память великолепная, но поведение… я просто не знаю, что и думать. То её ставим в пример всему классу, то вдруг такое хулиганство… ведь даже мальчишки жалуются – она их линейкой бьёт и таскает за волосы! Да-да, я бы и сама ни за что не поверила, если бы не видела собственными глазами… вам обязательно надо с ней поговорить!
Нужно сказать, что для моих родителей это были новости не первой свежести. Уже и в детском саду стало ясно, что мне под горячую руку лучше не попадаться, а то хуже будет. Как сейчас помню себя, стоящую навытяжку перед столом воспитателя, а рядом бьющийся в истерике мальчик, который пытался сначала отобрать у меня что-то, а потом и долбануть меня этим чем-то по башке, но вместо этого получил по башке сам, и чувствительно. Воспитатель строго и сердито выговаривает мне, что вести себя так нехорошо, а я стою и думаю: «Лишат меня за это обеда или нет? Хоть бы лишили! Ведь, когда мы шли из музыкального зала мимо кухни, на весь коридор воняло гороховым супом…» Вот и теперь, стоя за классной дверью, в приоткрытую щёлочку я отлично слышала всё, что было сказано, и горько думала…но уже не про суп, а вот про что: разве, если человек умеет за себя постоять, это так уж плохо?! Значит, нужно покорно терпеть насмешки, издевательства, угрозы, наконец? Ну нет, увольте! Когда меня бесконечно изводят глупыми приставаниями и не понимают человеческих слов (а я не раз и не два пытаюсь решить конфликт словами, прежде чем пустить в ход кулаки, а точнее – когти), где-то внутри поднимается дикая ярость, не дающая ни малейшей возможности хоть мгновение ещё терпеть несправедливость. Именно так – несправедливость! Вот что раздражает больше всего. Несправедливо, когда день за днём тебя тычут, теребят и обзывают умственно недалёкие субъекты, без повода и без причин. Верней, и повод и причины существуют, но, только лишь, в их мало внятных головах. И, отчего-то, взрослые понять меня упорно не желают. К примеру, пытаюсь я рассказать маме о своей проблеме:
– Меня одна девочка из параллельного класса обижает всё время…
– Обижает? Чем это она тебя обижает?
– Ну, пристаёт всегда, говорит разные гадости, лезет то и дело…
– А ты сама, наверное, её чем-нибудь обидела, не на пустом же месте она к тебе пристаёт?
– Вот именно, что на пустом!
– Вряд ли, дорогая моя, подумай хорошенько, и поговорите с ней. Вот увидишь, что вы помиритесь, – и мама продолжает заниматься своими делами, дав понять, что обсуждать тут больше нечего. Хорошенькое дело – «помиритесь!» Как будто мы когда-нибудь дружили… совершенно ничего не понимают эти взрослые…Эх…Видимо, мама-то не знает, что девочки иногда бывают гораздо хуже мальчиков…придётся как-нибудь самой справляться…Вот я и справлялась, как умела, ведь ни о каком примирении не могло быть и речи. Совсем неожиданную помощь и поддержку получила я вовсе не от родителей, и не от учителей, а от моего верного закадычного Илюшки. Ни словечка не говорила я ему об этой проблеме, но после «разговора» под пальмой она стала достоянием общественности. Хорошо ещё, что только мы и «Дэшки» располагались в первом этаже – прямиком по галерее и направо, в закутке. Остальные начальные классы, и «В» тоже, учились на третьем. Но оставались перемены, общая раздевалка – почти напротив нашего класса; разные общешкольные мероприятия и огромнейший, в ту пору, двор – со стадионом, и даже с собственным участком-огородом, где ученики, на биологии и на трудах, копали и сажали… Есть где разгуляться! К сожалению, ударившись башкой, Дылда поумней не стала – совсем наоборот, прохода не давала: то и дело норовила ущипнуть, обидеть, сделать зло и пакость. Однажды мой сапог взяла и утащила – мне уходить, а сапога-то нет! Искали-искали, насилу нашли – где-то, чуть ли не на мусорке. Все удивлялись, и одна лишь я отлично знала, кто тому виной. Потому и несказанно изумилась, увидав однажды, в той же рекреации, под пальмой, в дылдиных глазах досадливое выражение вины и неохотного сожаления, и услышала своими ушами совсем уж невозможные слова:
– Ты…это…слышь, Кораблёва…давай замирим, а?
– Замирим?! – видимо, неприкрытое моё изумление было больше похоже на вызов, поскольку несчастная Киржакова забормотала совсем уж невразумительно, краснея и сбиваясь:
– Ну да…замирим давай…ты не сердись…я ж не знала, что ты с Илюхой…Атамановым…это…
– Что – это?!
– Ну, что вы там…давно дружите…сидели вместе на горшке…ну, что знаешь ты его, короче!
– А-а, – я в полной растерянности взираю на недовольно-смущённое Иркино лицо, и вдруг мне становится так смешно, что удержать себя невозможно! Но, в то же время, если сейчас позволить себе засмеяться, то, пожалуй, мирные переговоры закончатся новой стычкой…
– Кх, кха…ой…постучи по спине…пожалуйста… – я наклоняюсь, имитируя внезапный кашель, а Дылде только в радость руку приложить, вместо ужасно неудобных, непослушных слов.
– Ну как, полегчало? – вглядывается она в моё красное от сдавленного смеха лицо.
– Ага…спасибо…
– Ты, это…только Атаманову не говори, что я тебя побила, ладно?
– Побила?? А, это ты про спину…да не…ты что? Ну, это ж так, обычный дружеский массаж… ведь правда?
– Правда! – ухмыляется Дылда, довольная итогом «встречи в верхах». – А ты…ты это…точно с Атамановым не ходишь? – замирая и краснея, еле выговаривает Ирка. Я, изумлённая опять, гляжу в её глаза и вижу неподдельное смущение. Так вот что…
– С Илюхой? Что ты, нет! У нас родители дружат давно, отцы вместе работают. Ну, и мы тоже, куда ж деваться? – успокаиваю я страдалицу на предмет наших с Илюхой отношений.
– Ага… – бормочет Дылда, улыбаясь до ушей, – Ну, бывай Кораблёва, до скорого! – звенит звонок, и все разбегаются по своим классам: писать диктанты, решать примеры, кидаться друг в друга записками с последними школьными новостями, перемигиваться, обмениваться под партой разными интересными вещами, шептать на ухо соседу подсказки, если его спрашивают домашнее задание, а он вдруг не в курсе ответа; жмурясь на солнышко, смотреть в окно на школьный двор и думать – как же всё-таки прекрасно иметь настоящих друзей, особенно мальчишек! Назавтра «сарафанное радио» гремело на всех углах и в закоулках школы: Кораблёва и Киржакова помирились! Долой вражду! Договор между заклятыми врагами! Правда, оставалась масса невыясненных вопросов, занимавших пытливые детские умы:
– Кораблёва, а, Кораблёва, правда, что ль, ты с Атамановым встречаешься?
– У вас любовь??
– Киржакову вместе избили, а, Кораблёва?!
И это только прямодушные, грубоватые мальчишечьи приставания, я уж молчу о девчонках, загадочно шушукающихся за спиной и при встрече стоящих томные глазки с многозначительным:
– Ах, Ника…
– Что же ты молчала?
– А правда, что вас родители хотят поженить сразу после школы?!
Меня хватило на несколько дней. Даже меньше, чем на несколько. Может быть, даже на один. Потом я опять начала «кидаться на детей», поскольку слова не помогали. Девчонки отделались лёгким испугом, рассыпавшись стайкой трепетных бабочек, когда одна из этих «бабочек» получила мокрой тряпкой со школьной доски прямо по своей трепетной физиономии; с пацанами было потруднее. Пришлось отлавливать их по одному и лупить что было силы линейкой, вцепившись когтями в загривки. Такие простые и надёжные методы помогли отлично! Правда, родителям пришлось опять выслушивать от Риммы Ивановны бесконечные наставления. Через годы я так и слышу её характерный, неторопливый, тщательный выговор:
– Ну, дорогая, ты просто меня поражаешь! Разве пионеры ведут себя так?! – это было уже «расширенное заседание», с моим личным присутствием на «лобном месте».
Родители теперь уже нервически перемещаются вокруг меня, пытаясь вразумить свою агрессивную дочь, и одна только классная сидит – спокойная, как Будда, на своём обычном месте. А я стою, угрюмо наклонив башку, и молча слушаю, всем видом выражая упёртое несогласие.
– Ника, ты слышишь нас или нет?!
– Ты подумала о родителях своих одноклассников? Вот, если бы, тебя побил кто-нибудь, как бы мы себя чувствовали?!
– Меня?! – презрительно вскидываюсь я, – Да кто ж меня теперь побьёт? Илюшка вступился – никто и близко не подходит.
– Нет, вы слышите это?! – Римма Ивановна делает вид, что очень сердится, но в её глазах так и прыгают весёлые чертенята, – Вы только послушайте эту девчонку! Илюшка за неё вступился! Что ж за кавалер такой?
Теперь и маме с папой приходится отдуваться, объясняя учителю наши дружеские связи.
– Ах вон что…ну, я вам должна сказать, этот Атаманов сам ещё тот удалец! Надежда Васильевна от него уже плачет, да…Что ж, обсудим всё это на ближайшем педсовете. А ты, дорогая, должна нам прямо сейчас обещать – вот и родителям своим, и мне, что не будешь больше выяснять отношения кулаками!
– Не кулаками, а когтями…и линейкой…никого не бью я кулаками…
– Ни линейкой, ни когтями, и ничем вообще, ничем! Ты хоть понимаешь, что нельзя людей-то бить?!
Упрямое молчание.
– Ника??!
– Да, мам, понимаю.
– Хорошо, вот обещай нам, что не будешь больше драться.
– Не могу…
– Почему?!
– Если они будут обзываться и приставать, то буду.
– Бог мой! – РимИваннино терпение подходит к концу, и Имя Божие поминается всуе в стенах советской атеистической школы, – Давай знаешь, как сделаем, Ника? Если только хоть кто-нибудь обзывается, пристаёт к тебе, или ещё как-то тебя беспокоит – сразу подходи ко мне и рассказывай, мы во всём разберёмся, хорошо?
– Хорошо, – это я обещать могу.
– И теперь вопрос к вам, дорогие товарищи родители, – Римма Ивановна переводит свой внимательный взгляд на папу с мамой, – От вас я хочу видеть активное, самое активное участие в нашей школьной жизни. Чтобы помочь своему ребёнку наладить отношения с одноклассниками, давайте все вместе постараемся побольше общаться, проявим активность…вот у нас школьные соревнования проводятся, весёлые старты…неплохо бы пригласить в гости ребят всем классом, если это позволяет жилплощадь, так сказать…может быть, есть возможность организовать экскурсию какую-нибудь интересную…да?
Разумеется, Римме Ивановне тут же была обещана экскурсия на местный аэродром – то есть к папе на работу; которая и состоялась спустя несколько недель, увенчавшись оглушительным успехом. Каким-то, неведомым мне образом, всему нашему (да, наверное, и не только нашему) классу стало известно о состоявшемся «разборе полётов» уже буквально на следующий день. Памятуя о возможных последствиях, никто особо не приставал, всё ограничивалось перешёптываниями, полунамёками и косыми взглядами, но по довольным физиономиям одноклассников было совершенно ясно, что им весьма нравится тот факт, что Нику Кораблёву как следует «проработали». Слыханное ли дело! Вызывали родителей в школу – и чьих! Отличницы и всезнайки Кораблёвой! Так ей и надо, сама виновата – чего на людей кидается?! Подумаешь, поддразнили пару раз! С кем не бывает! Однако, и у меня тоже имелись сторонники:
– Кораблёва! Ну, ты даёшь! Саму Киржакову поставила на место! Молоток! Кстати, Атаманову привет! (и хитренькая улыбочка).
– Брось, Никодимов, ничего у нас с Илюхой нет, а за комплимент спасибо! Но только я никого никуда не ставила, просто Ирка осознала, что была неправа.
– Ой, не могу! Осознала она, скажешь тоже!! Да эта дурында вообще что-нибудь способна осознать?! – и Петька Никодимов, сам неоднократно пострадавший от тяжёлой дылдиной руки, подмигивает; и, довольно улыбаясь, убегает по своим делам, предварительно легонько приложившись кулаком к моей руке. Ну, как ни крути, а польза от всей этой истории есть – хотя бы часть моих вечных оппонентов сдулась, как проколотые воздушные шарики, столкнувшись с непростым выбором: прекратить свои нападки или доставать меня, как и прежде, рискуя получить по башке теперь уже не только от моей персоны, но и от Дылды. Она ведь во всеуслышание заявляла не далее, как пару дней назад, что мы теперь с ней лучшие подруги до гробовой доски! А, возможно, и от Илюхи Атаманова, чем чёрт не шутит? Мои заверения о «просто дружбе» никто всерьёз не воспринял – так уж в наши школьные времена было заведено: раз девочка с парнем общается где-то, вне учебных стен, значит, у них – любовь!! И переубедить кого-либо в обратном не представлялось возможным. Исключения делались лишь для двоюродных братьев и сестёр, что поделать – дело семейное! Но если уж между ребятами, не связанными родственными узами, замечен хоть какой-то намёк на более тёплые отношения, чем совместное дежурство в школьных коридорах – задразнят насмерть. Редко-редко бывало и так, что девочку на правах «своего парня» принимали в тёплую пацанячью компанию, но для этого девочка должна была быть ходячим недоразумением типа Дылды-Киржаковой – больше пацаном, чем девчонкой. Но нас с Илюхой никто не дразнил. После вышеописанных событий даже и не пытались. Атамановский несомненный авторитет и моя репутация дикой пантеры, помноженные друг на друга, давали почти стопроцентную гарантию от насмешек и издевательств однокашников. Так что стратегия, выбранная мной, и весьма далёкая от библейского правила о правых и левых щеках, помогла как нельзя лучше. Парочка эпизодов с «избиением младенцев» ещё случалась, но это уже было после началки, когда вновь сформированные классы пополнялись учениками, не знакомыми ни со мной лично, ни с нашей устно-летописной школьной историей. Теперь остаётся только добавить, что вышеописанное происшествие произошло на втором году нашего обучения, а третью по счёту учебную осень я встретила уже другим человеком – заметно повзрослевшим и осознавшим, что не все, далеко не все жизненные сложности можно решить с помощью остро наточенных когтей и боевого духа. И, боюсь, усилия Риммы Ивановны, направленные на «активное участие» моей семьи в школьной жизни здесь были совершенно ни при чём. Просто в то далёкое лето мои родители взяли… да и развелись. И не стало больше ни семьи, ни активности…
Запечные жители
Проснувшись, я увидела перед глазами краешек зелёной половой дорожки, на которую из приоткрытой двери вполз багровый тусклый отблеск. Пахло снегом, мёрзлыми дровами и теплом. В ночной пижаме, в тапочках на босу ногу я прошлёпала в смежную комнату, служившую и гостиной, и столовой, и библиотекой в доме Илюхиных родителей. Все остальные домочадцы мирно спали. Было очень раннее, зимнее, воскресное утро, да к тому же ещё и каникулы. Разумеется, мне не спалось. Если б школьный будний день – спать бы хотелось просто дико! Но не сейчас, нет…Размышляя над странностями поведения своего организма, я сидела возле разожжённой печки и смотрела, как маленькое пламя лижет оранжево-синими, гибкими языками шипящие дрова. Кто-то из взрослых уже встал, принёс из сарая утреннюю порцию дровишек и развёл огонь, а потом опять ушёл на двор. Наверное, Илюшин отец. За ночь навалило кучу снега, и он большой лопатой расчищает все дорожки и крыльцо. Пойти, что-ли, одеться и помочь? А, впрочем, я сначала попью чаю…Выйдя в маленькую холодную кухню, я обнаружила, что чайник уже стоит на плите, и вот-вот закипит. Дожидаясь окончания процесса, я зябко, словно кура на снегу, переминалась в чьих-то явно мне не по размеру, жёстких тапках. Выключив горелку, налила себе и кипяточка и заварки, и вернулась к печке. Тихонько, чтобы никого не разбудить, взяла и притащила из соседней смежной комнаты большое одеяло, и, завернувшись на манер окуклившейся гусеницы, стала пить горячий чай…Тепло, уютно сидеть в кресле возле печки, укутавшись с ногами в одеяло…и смотреть на полыхающий огонь! Под печкой на полу лежали ещё стылые дрова, приготовленные в очередь, на смену первой утренней закладке. В комнате волшебно пахло хвоей, снегом…дымом от печи, и ни с чем на свете не сравнимым запахом каникул! Вы знаете, чем пахнут школьные каникулы? О, это прекрасный и сложнейший аромат! Летние каникулы пахнут белой зацветающей акацией, исписанными мятыми тетрадками, свежестью бушующей листвы, молодой крапивой, ягодой и пылью. В конце августа к этому прелестному букету примешивается очаровательный запах новеньких ластиков, не заточенных ещё карандашей, коленкоровых толстых тетрадей (тоже новых, разумеется), и свеже – глаженого белого белья. Осенние каникулы, конечно, отдают покоем, увядающими листьями, грибами, мокрой залежавшейся землёй…собачьей шерстью, старой книгой сказок, между жёлтыми шуршащими страницами хранящей неожиданные вещи – листки календаря за давние года, внезапно вспомнившийся сон, ночное вдохновенье…А вот новогодние, январские – ну, это мандарины, как без них? И шоколадные конфеты, и салатики, спрессованные в недрах холодильника, и старые картонные коробки, полные волшебных, хрупких ёлочных игрушек, смолистый хвойный дух и нестерпимо ледяной морозный воздух, легче и свежее нет в знакомом мире ничего…Не знаете, чем пахнут старые картонные коробки с золотыми шишками и яркими стеклянными шарами? Немножко пылью, чуточку мышами, старой прошлогодней хвоей…это если разложить на составляющие…Ну, а всё вместе – Чудом, разумеется! И запах снега – когда много, просто очень много снега! А также всяко-разно: шерстяные мокрые носки, горячий чай с малиной, новогодние костюмы…
Долго так сидела я, перебирая запахи каникул, глядя на огонь…и обнимаясь с притягательно-приятной чайной чашкой, греющей мои вечно холодные ладони. Как вдруг…скорее я почувствовала, чем нечётко, краем глаза увидала еле-еле уловимое движенье под дровами.
– Большая мышь… – подумалось лениво мне…Мышей, конечно же, я не боялась; мыши были повседневным делом в своём доме. Бывало до смерти, иной раз, жаль, увидеть в мышеловке совсем маленького, глупого мышонка…Тут движение повторилось. Я по-прежнему смотрела на огонь. Глаза мои уже почти слипались, и надо бы пойти обратно до кровати; только неохота…Внезапно я увидела такое… от чего сонливость моя тут же улетучилась. Передо мною, супротив печной заслонки, на раскиданных дровах, сидело странное, неведомое Нечто. Небольшое, с крупный апельсин, мохнатенькое и почти округлое…А цветом оно было…нет, не знала я такого цвета. Да, навряд ли кто-нибудь и знал! В его шерсти переливались отблески пламени…и она вспыхивала синим, красным, оранжевым, жёлтым, золотым и ярко-коричневым, как спелые гладкие каштаны. Потом по раскалённому радужному золоту шла волна, и шерсть существа тускнела, покрывалась серым пеплом…и сворачивалась черными хрупкими стружками, словно горящая бумага. А следом за чернотой опять выглядывало тусклое, слабое багровое пламя…цвело, набирало силу и переливалось… я смотрела и смотрела, как заворожённая. Идти куда-либо мне резко расхотелось…более того – я чувствовала, что практически приклеена к «закукленному» одеялом креслу. Ноги страшно затекли, и руки крепко зажимали чашку. Силилась я было закричать…Но, как в плохом и страшном сне, звук отключили. Существо посмотрело на меня озабоченно. Я уверена, что именно озабоченно: ни злобы, ни даже досады в этом взгляде не было. Странно, что я сразу не рассмотрела его лица – маленького, сморщенного, с горящими, как угольки, глазками; но не красными, а гладко-коричневыми, яркого каштанового цвета. Лишь в глубине зрачки отливали огнём.
– Ты меня видишь, что-ли? – спросило оно без всякого предупреждения.
– Вижу… – голос-то, оказывается, был, никуда не делся.
– И как я тебе, нравлюсь? – огненный мохнатик покрутился, словно шерстяной клубок, когда его нарочно резко тянут, чтобы выправить закрученную нить.
– Не знаю… – честно отвечала я.
– Тогда узнай! – вскричало существо, сменив скрипучий голос свой на резкий крик. «Кажется, оно рассердилось» – пронеслось у меня в голове. Что же делать?!
– А-аа, да ты меня боишься, – усмехнулась эта невероятная сущность и подкатилась почти к самому креслу. На меня дохнуло жаром, словно от огня, и стало ещё чуточку страшнее…
– Да не бойся… – неожиданно миролюбиво сказал огненный шарик, – Чего тебе меня бояться? Ты ведь гореть не будешь…
Произнеся эти престранные слова, очевидно, призванные меня успокоить, оно откатилось обратно к печке и снова уселось на дрова.
– К…кто ты? – выдохнула я.
– А ты кто? – в свою очередь спросило существо.
– Я Ника…
– Ну, а я Огнивка.
– Огнивка?
– Да, мы запечные жители. Слыхала про таких?
– Не… не знаю…может… Вроде домовых?
– Ну не-ет, – поморщился мой новый удивительный знакомый, – Мы за-печ-ные! По дому не помогаем, молока не пьём, и кошками не оборачиваемся.
– А-аа… а что же вы тогда делаете?
– Раздуваем огонь, разумеется! Не даём ему угаснуть.
– Но он же гаснет всё равно, когда дрова-то догорят…
– Кто тебе такое сказал? – прищурился Огнивка, – Даже когда догорят все дрова, и кажется – нет надежды, даже когда превратились в золу, и кажется – нет надежды, даже когда зола стала землёй, и кажется…
– Нет надежды… – шёпотом повторяла я вслед за ним.
– Да…и кажется, что нет надежды…а ты соображаешь! – похвалил меня Огнивка, – Так вот, даже тогда остаётся крохотный-прекрохотный уголёк, в котором теплится Живой, Негаснущий, Жаркий Огонь!
– Негаснущий, Жаркий Огонь… – как красиво! Расскажи ещё немного про Огонь, пожалуйста! – я умоляюще смотрела на Огнивку, и ни капельки его уже и не боялась.
– Расскажу…ну почему ж не рассказать, если желаешь слушать? – Огнивка выглядел довольным, – Только в другой раз! Сядь перед огнём и скажи Заклинание. Я и приду.
– Заклинание? Но… – Я не успела завершить – тут отворилась дверь и в комнату вошёл Илюшин папа, раскрасневшийся и свежий. В руках его плескалась чашка с чаем.
– Ника! Ты чего не спишь?
– Я…здрасьте, дядя Коля, доброе вам утро! Вот…проснулась… – довольно сбивчиво пробормотала я ему, – Проснулась вот, а все ещё лежат… А я чего-то и не сплю…И чаю налила…
– Ну, давай пить чай! Дровишек счас подбросим только…
В тревоге обернувшись к печи, я ожидала, что сейчас и дядя Коля увидит Огнивку, но… никого уже не было на кучке дров.
– Смотри-ка, сколько золы насыпалось… и угли вылетели… – дядя Коля смёл сор, и железным совком забросил его обратно в печь.
Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/irina-gennadevna-azina/devochki-iz-pervogo-g/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке
Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения